«Сила, небом дарованная, Разум отнимет!»

Ну почему, почему он не прислушался к словам Видящей?! Ведь его честно предупредили, предостерегли и даже указали, откуда ждать беды, откуда придёт к нему несчастье!

«Не давай огню в твоём сердце ослепить тебе глаза!»

Именно Огонь, именно свет ослепил его, а не Тьма, как бы то не твердили суеверные и крайне религиозные, к удивлению парня, люди.

И не только люди.

Свет.

Не тьма.

А он ведь сначала слушал наставления Мирославы, следовал её словам — и помнил, для чего всё это вообще затевалось, ради кого он всё начал и почему он сумел столького достичь.

Вспомнил, как сам не принимал излишней жестокости.

Вспомнил, как ненавидел людей, его окружавших, именно за эту необоснованную ничем жестокость, за наслаждение убийством, за жажду крови и рождённых из неё побед.

Побед на костях и грязи.

Почему он позволил себе забыть?

Какое он имел право забывать?!

Что бы сказал на это Беззубик? Не Руни, выросший на глазах у Арана, под его чутким присмотром и, несмотря ни на что, хоть и имевший своё мнение, но, увы, во многом, практически во всём, следовавший указаниям своего названого брата, а именно его Беззубик.

Его брат.

Его наставник.

Нет.

Он был братом и Мастером именно Иккинга, пусть тот и не знал об этом тогда.

Беззубик никогда не был знаком с Араном.

Он никогда не был знаком с ним, с Араном, с каждым днём, с каждым мгновением, казалось, становившимся всё более жестоким и циничным, перестававшим считаться с чужим мнением, кроме собственного, перестававшего ценить чужие жизни, кроме жизней избранных для него Разумных, навязывавшего всем и вся свою Волю, запугивавшим целый Архипелаг и даже больше.

Всё так же холодно и равнодушно светила луна.

Всё так же спокойно и безмятежно было черневшее внизу море.

Всё так же не подавала признаков улучшения своего состояния Сатин.

Никто не заметил, и ничто не стало свидетелем того, как вновь рухнул его мир, как в который раз наступил его собственный, никем не увиденный конец света, как разрушилось всё то, чем он жил и во что верил годами.

Опять.

В который уже раз.

Всё — зря.

Всё — напрасно.

То, для чего всё это затевалось, то, ради чего начал он своё триумфальное восхождение к самой вершине, то, ради чего Аран вообще возложил на себя ответственность бытия Королём Гнезда, очень и очень большого Гнезда, уже давно не было тем, к чему шёл он теперь.

Он потерял себя.

Кровавый Владыка.

Да, Иккинг уже много лет как умер, но хотел ли он, чтобы его последователь, его… наследник? стал так зваться, и при этом — заслуженно, нисколечко не преувеличенно?

Не хотел бы.

Только не этого.

Аран сухими и, казалось, больше неспособными плакать глазами смотрел куда-то в сторону горизонта, на котором уже начинала заниматься заря, и он с ужасом и, одновременно с этим, с мстительным по отношению к самому себе, удовольствием, понимал, что готов был прямо сейчас променять всю имевшуюся у него власть на жизнь для своих родных и на свободу.

Нет больших рабов, чем Короли.

Те — или слуги своего народа, или своих амбиций, или собственного безумия.

Так или иначе, тем или иным образом, но он прекрасно попадал под это правило — всё происходившее за последние месяцы, если даже не годы, это только, увы, подтверждало.

Он сам был виноват в сложившейся ситуации.

Сам.

Только он.

Аран, замерший и даже, казалось, переставший дышать, вдруг ощутил, словно оказался в бескрайнем тёплом море — воды не ощущалось, но её давление — очень даже да.

Та самая энергия, что он видел раньше, медитируя.

Она — всюду.

Она — во всех живых, во всём на этом свете, в каждой частичке этого мира.

В каждой частичке его самого.

Эта энергия словно струилась внутри него — потоками ничем не сдерживаемой лавы, обжигая и причиняя боль, но отрезвляя его от того кровавого угара, в который он погрузился, и давая понять — она есть, она тут.

Она с ним.

Что ему лишняя потерянная капля?

Но его Одуванчику она нужна — и он отдавал её, силой собственной Воли заставлял энергию переплавляться во что-то неведомое ему, не позволяя жизни покинуть тело девушки, не давая ей уйти дальше по Великому Пути.

Она ещё не завершила этот.

Она ещё здесь нужна.

Глупая…

Вдруг доселе только смутно темневший где-то там, вдалеке, но теперь — стремительно приближавшийся силуэт острова оказался вполне себе знакомым, обернувшись очертаниями родины Дагура, домом Видящей.

Домом Мирославы.

Как же он сам не догадался, что именно к ней, к гениальной целительнице, к обладательнице сравнимой только с его собственной силы нужно было идти за помощью?!

А Алор догадался.

Алор вообще всегда был мудрее и рассудительнее Арана — по сравнению с ним, тоже ещё совсем молодым, он казался просто импульсивным мальчишкой, наделённым уже вовсе недетской властью.

А, может быть, так оно и было.

Просто мальчишка.

Мальчишка, возомнивший себя вершителем чужих судеб, сам оказался неспособен справиться хотя бы с собственной судьбой.

Чего стоила вся его сила, если не могла она вылечить Сатин, пострадавшую по глупой, до безумия досадной случайности, по его, именно его, Арана, ошибке, оплошности.

И винить некого было.

Только себя.

Только свою самоуверенность.

Только свою гордыню.

А Мирослава… Она стояла на небольшой полянке, которую обычно использовал как место для посадки её Хранитель, в самом её краю, оказавшаяся в тени, отбрасываемой горами под лучами восходящего солнца.

Алор всё так же безмолвно приземлился.

Он даже не пытался хоть как-то влезть в разговор, начать беседу.

Или дать совет.

Знал, стало быть, — его не послушают.

Просто не услышат.

Видящая оглядела Арана, спешившегося, бережно державшего на руках Сатин, без жалости, без привычной своей мягкости и снисходительности — остро, жёстко, сурово.

Чуть угрюмо.

— Что нужно тебе на нашей земле в час столь ранний? — спросила Мирослава, скрестив руки на груди.

Аран, так и не решившийся опустить свою драгоценную для него ношу на траву, холодную и влажную от росы, как был — в доспехах, без шлема, который он потерял неизвестно где, растрепанный и с безумными глазами, ничего не стыдясь, встал перед девушкой на колени.

— Молю, спаси её, — прошептал он, смотря прямо в глаза Мирославе, и, показалось ему, прямо в черноте её отчётливо видимых на фоне светлой радужки зрачков заплясали фиолетовые искры.

Это пугало.

— Зачем мне помогать чудовищу? — сказала девушка тихо и жутко.

Она знала.

Она всё знала.

Она всёгда всё знала — ведь ей были подвластны потоки будущего, они представали пред ней — беспомощные в своей неотвратимости, неотвратимые в своём количестве.

Если она не поможет — не сумеет уже никто.

Ведь не было больше нигде ни одного целителя, который согласился бы помочь его Одуванчику, имевшей достаточно специфическую репутацию женского воплощения Покорителя Драконов, его оборотной стороны. Да и не успел бы он добраться вообще до ближайшего целителя.

И всё будет кончено.

Для Арана.

Для Драконьего Гнезда.

Для всего Варварского Архипелага.

Никогда и ничего не было страшнее, чем сошедший с ума Страж, обладавший несгибаемой Волей и жаждавший мести.

— Не мне, — сказала Аран уже твёрдо, — моей Ученице.

Мирослава прищурилась.

— А разве тут есть разница?

Они долго — секунд двадцать — смотрели друг другу в глаза.

За спиной девушки появился молодой мужчина, ровесник самого Арана. Кажется, это был брат Мирославы — Радмир, смотревший всё так же сурово, но, в отличие от своей сестры, немного сочувственно.

К чему бы это?

Впрочем, не важно.

Как объяснить им, вершителям уже его судьбы, кем была для него Сатин, если даже столь красочное и многогранное слово «ученица» не было исчерпывавшим?