«Там, где жили свиристели…» Там, где жили свиристели, Где качались тихо ели, Пролетели, улетели Стая легких времирей. Где шумели тихо ели, Где поюны крик пропели, Пролетели, улетели Стая легких времирей. В беспорядке диком теней, Где, как морок старых дней, Закружились, зазвенели Стая легких времирей. Стая легких времирей! Ты поюнна и вабна, Душу ты пьянишь, как струны, В сердце входишь, как волна! Ну же, звонкие поюны, Славу легких времирей! «И я свирел в свою свирель…» И я свирел в свою свирель, И мир хотел в свою хотель. Мне послушные свивались звезды в плавный кружеток. И свирел в свою свирель, выполняя мира рок. «Огнивом-сечивом высек я мир…» Огнивом-сечивом высек я мир, И зыбку-улыбку к устам я поднес, И куревом-маревом дол озарил, И сладкую дымность о бывшем вознес. «Мне спойте про девушек чистых…» Мне спойте про девушек чистых, Сих спорщиц с черемухой-деревом, Про юношей стройно-плечистых: Есть среди вас они – знаю и верю вам. «Мизинич, миг…» Мизинич, миг, Скользнув средь двух часов, Мне создал поцелуйный лик, И крик страстей, и звон оков. Его, лаская, отпустил, О нем я память сохранил, О мальчике кудрявом. И в час работ, И в час забавы О нем я нежно вспоминаю И, ласкою отменной провожая, Зову, прошу: «Будь гостем дорогим!» «Кому сказатеньки…» Кому сказатеньки, Как важно жила барынька? Нет, не важная барыня, А, так сказать, лягушечка: Толста, низка и в сарафане, И дружбу вела большевитую С сосновыми князьями. И зеркальные топила Обозначили следы, Где она весной ступила, Дева ветреной воды. «Крылышкуя золотописьмом…» Крылышкуя золотописьмом Тончайших жил, Кузнечик в кузов пуза уложил Прибрежных много трав и вер. «Пинь, пинь, пинь!» – тарарахнул зинзивер. О, лебедиво! О, озари! «Чудовище – жилец вершин…» Чудовище – жилец вершин С ужасным задом — Схватило несшую кувшин С прелестным взглядом. Она качалась, точно плод, В ветвях косматых рук. Чудовище, урод, Довольно, тешит свой досуг. Опыт жеманного Я нахожу, что очаровательная погода, И я прошу милую ручку Изящно переставить ударение, Чтобы было так: смерть с кузовком идет по года́. Вон там на дорожке белый встал и стоит виденнега! Вечер ли? Дерево ль? Прихоть моя? Ах, позвольте мне это слово в виде неги! К нему я подхожу с шагом изящным и отменным. И, кланяясь, зову: если вы не отрицаете значения любви чар, То я зову вас на вечер. Там будут барышни и панны, А стаканы в руках будут пенны. Ловя руками тучку, Ветер получает удар ея, и не я, А согласно махнувшие в глазах светляки Мне говорят, что сношенья с загробным миром легки. «Вы помните о городе, обиженном в чуде…» Вы помните о городе, обиженном в чуде, Чей звук так мило нежит слух И взятый из языка старинной чуди. Зовет увидеть вас пастух С свирелью сельской (есть много неги в сельском имени), Молочный скот с обильным выменем, Немного робкий перейти реку, журчащий брод. Все это нам передал в названьи чужой народ. Пастух с свирелью из березовой коры Ныне замолк за грохотом иной поры. Где раньше возглас раздавался мальчишески — прекрасных труб, Там ныне выси застит дыма смольный чуб. Где отражался в водах отсвет коровьих ног, Над рекой там перекинут моста железный полувенок. Раздору, плахам – вчера и нынче – город ясли. В нем дружбы пепел и зола, истлев, погасли. Когда-то, понурив голову, стрелец безмолвно шествовал за плахой. Не о нем ли в толпе многоголосой девичий голос заплакал? В прежних сил закат, К работе призван кат. А впрочем, все страшней и проще: С плодами тел казенных на полях не вырастают рощи. Казнь отведена в глубь тайного двора — Здесь на нее взирает детвора. Когда толпа шумит и веселится, Передо мной всегда казненных лица. Так и теперь: на небе ясном тучка — Я помню о тебе, боярин непокорный Кучка! «В тебе, любимый город…» В тебе, любимый город, Старушки что-то есть. Уселась на свой короб И думает поесть. Косынкой замахнулась – косынка не простая: От и до края летит птиц черная стая. |
