- Мы так не договаривались.

Туаппа, немолодая тучная настоятельница, скорбно поджала губы и бросила суровый взгляд на Верховного архонта. Тот невозмутимо проглотил и молчаливое негодование жрицы, и мое бурное возмущение, даже не шевельнув бровью.

- Надорра..., - начал было Габор, осекся, прочистил горло и продолжил, - Моя госпожа, Дернойский храм сейчас самое безопасное для Вас место...

- Но мне не нужна безопасность, - огрызнулась я, - Я не собираюсь сидеть здесь, пока кто-нибудь не покончит с Эльясом. Это случится не сейчас, и не через неделю. А может и не через год. Или вообще никогда, и проклятый Горностай в конце концов умрет от старости! И Вы собираетесь держать меня все это время здесь?

- Да, послушница, если потребуется, - Туаппа решительно сделала шаг вперед и сцепила пальцы в замок на своем необъятном животе, - Ты добровольно ступила под стены этого храма, так будь любезна чтить его порядки.

- Я добровольно отказалась от титула и это единственная жертва, которую я совершила. Если пожелаешь, жрица Туаппа, во славу Создателя я принесу в жертву голубя, как принято у вас в храме, но никому не позволено лишать меня свободы.

Молодая послушница, девушка моего возраста, бросила на настоятельницу испуганный взгляд и наклонилась, чтобы поправить свечу - та неожиданно нещадно зачадила. Ровный желтоватый огонь осветил на лице Верховного архонта едва заметную снисходительную улыбку.

- Уймись, дитя, - с легкой иронией произнес Бавар, - На что тебе свобода?

Я тяжело вздохнула, потом подошла к архонту, коснулась его плеча и сказала почти на ухо, встав на цыпочки:

- Я должна найти его, Бавар, до тех пор не будет мне покоя.

- Найти кого, Оливия? - терпеливо спросил архонт.

- Того, кто предал отца. Кто провел псов Эльяса по подземельям в Шел. Кто подсказал, куда ведет выход из катакомб. Я не успокоюсь, Бавар, пока не сделаю это. И лучше меня не останавливать. Мне нужна свобода.

- Это веская причина, дитя, - Бавар кивнул. Однако тут же покачал головой, - Но неразумная. Как ты собираешься его искать? Вернешься в Шел и расспросишь ренейдов? Оливия, сейчас не время сводить счеты, ты сама об этом говорила. Подумай о том, насколько уязвимой станешь ты, как только покинешь стены этого храма. Нет, уязвимой станешь не только ты, а все мы. Лишившись титула Надорры, ты не перестала быть красивой женщиной, тем более женщиной, которую требует себе Горностай. Мы можем тебя защитить, только пока ты здесь. Эти стены выдержат любую осаду, даже магическую. Эти стены способны устоять перед любым врагом. Но не будь врагом сама себе. Не подвергай себя опасности. У нас довольно проблем, чтобы к тому же думать о том, что тебе где-то грозит беда. Ты отдала себя на милость Создателя, так позволь ему позаботиться о тебе. К тому же, знание жреческих ритуалов и молитв тебе явно не помешает, правда, настоятельница Туаппа?

- О да, - смиренно-фальшиво произнесла женщина на выдохе, - Немного почтительности к Храму и покорности ей просто необходимы.

- Если бы я не почитала Храм, то отдала бы в его руки собственное имя и судьбу всего Лакита?

Жрица поджала губы и опять бросила недовольный взгляд на Бавара. Тот усмехнулся.

- О том, кто ты на самом деле, в этом храме знают всего трое, двое из них находятся здесь. Они будут держать язык за зубами. Могу ли я рассчитывать на твое благоразумие, Оливия? На то, что твоим поведением ты не выдашь себя сама?

- Владыка, - не сдержавшись, громко и возмущенно прошептала настоятельница, - в нашем храме нет предателей!

Бавар не ответил, настойчиво вглядываясь в мои глаза. Я знала его с детских лет. И с детских же лет боялась до ужаса. Высокая, худая, чуть сутулая фигура всегда вызывала во мне безотчетный страх и только много лет спустя я начала видеть в ней человека умного, терпеливого, понимающего и справедливого, а не только непреклонного и требовательного. О да, упрямством в отстаивании того, что он считает правильным, Бавар вполне мог потягаться со мной. И переубедить его не удасться. Не зря отец его так уважал и всегда считался с его мнением.

- Хорошо, - тяжело вздохнув, смирилась я.

- Вот и славно, - обрадовался Бавар, потирая руки.

- Но к этому вопросу мы вернемся не позже, чем через месяц.

- Оливия?..

* * *

Кельи в толще скал под Дернойским храмом были маленькие и холодные. Здесь никогда не жгли камины, ибо таковых в подземельях отродясь не бывало, здесь не согревались даже жаровнями с угольями. В каменных пещерках всегда было одинаково холодно: в лютую стужу, когда снаружи колючий ветер покрывал ваше лицо коркой изо льда, холод кельи вам казался спасительным теплом, в изнурительную жару, нередкую в этих пустынных гористых местах, манящая прохлада дарила отдохновение и неожиданно добавляла рвения в бесконечных молитвах.

Я никому не жаловалась на холод, хотя о горячих, пышущих жаром угольях или даже о крохотном костерке, зазывно манящем путника в ночи, не думать не могла. "Привыкнешь", легкомысленно обещала молодая, крепко сбитая, краснощекая жрица Гаргафиона, когда я зябко потирала руки и плотнее укутывалась в грубую шерсть балахона, "поначалу всем холодно". Глядя на нее, мне трудно было поверить в то, что сама жрица когда-нибудь мерзла. Ее пышное тело, казалось, само излучало жар и энергию, чего от меня, худощавой и бледной, ждать было бесполезно.

Скромная одежда, положенная мне как послушнице Дернойского храма, от холода укрывала плохо, а все мои прежние одежды и даже любые другие вещи у меня забрали. Я не могла не согласиться с этим: пусть я и не стала настоящей послушницей, но полностью соответствовать облику небогатой скромной девушки, отправленной обеспокоенными родственниками в далекий горный храм, пока не придет ее время выйти замуж, я должна была.

И все-таки новый образ приживался ко мне плохо. Я не чуралась остальных девушек-послушниц, выполняла все положенные мне обязанности и ритуалы, была необыкновенно тиха, скромна и послушна... И все-таки оставалась в стороне. Может, так относились ко всем новичкам, может, дело было в том, что меня совсем не привлекал наивный щебет девиц, озабоченных лишь излишней суровостью жрицы-настоятельницы Туаппы и одной из жриц-воспитательниц Перцитоны или тем, смогут ли они выйти замуж, когда закончится эта проклятая война, ибо останутся ли в живых те, кто назначены им в мужья? Если кого-то удивляло, что я до сих ни с кем не обручена, я не считала нужным объяснять причины этого; если кто-то пытался указать мне на то, что дерзить Туаппе - самое последнее дело, ибо настоятельница найдет повод в ответ унизить тебя, я просто отходила в сторону. Все мои мысли занимал вопрос, долго ли продлится мое заточение здесь и не свихнусь ли я за это время от бездействия и тревоги, а потому я мало обращала внимания на то, чем живут другие. Более откровенно и открыто я могла говорить только с Дирсеной, послушницей, приставленной ко мне в качестве то ли служанки, то ли наперстницы. Ее служба была мне ни к чему - на людях девушке велено было не выказывать мне тех знаков почтения, которые положены мне как высокородной особе, дабы не раскрывать мое инкогнито, а оставаясь вдвоем в маленькой келье и прижимаясь друг к другу в попытке сохранить тепло, мы мало отличались в том, кто кому служит. Дирсена оказалась славной девушкой. Она была из бедного рода, к тому же теперь полностью разоренного ренейдами, у нее не было богатых покровителей и она была не слишком красива, а потому надеяться на то, что для нее отыщется богатый жених, она не могла. Девушка была в теле, но не пышной, скорее коренастой, и невысокой. Длинные ее косы были цвета то ли пшеничного, то ли светло-русого. Веснушки на щеках. Округлое лицо. Прямой нос и слишком большой рот - пухлые розовые губы были всегда чуть полуоткрыты, что придавало девушке вид слегка глуповатый, но откровенной дурочкой она не была.

К чести Дирсены, она никогда не жаловалась на судьбу и была счастлива тем, что может служить Создателю. Храм был ее домом уже три года, она вжилась в него и готовилась стать полновесной жрицей, поскольку вряд ли ее разоренная семья в ближайшее время сможет найти ей мужа. Ее служба мне была последним испытанием перед посвящением, и службой, надо сказать, непростой. Преданность Дирсены Храму и лично настоятельнице Туаппе, которую девушка едва не боготворила, не знала границ, а я, увы, особой почтительностью к сварливой жрице не отличалась. Об этом мы много и долго спорили длинными вечерними часами, когда все молитвенные службы и послушания были окончены, а привычный промозглый холод не давал уснуть. Мы заворачивались в свои куцые шерстяные одеяла, придвигались поближе друг к другу и разговаривали, пока долгожданное тепло не тяжелило веки и не окунало в сон.