Всего у Ильмиры шестеро детей: три сына и три дочки. Старшему, Анвару, уже восемнадцать, самой младшей Джамиле – три года. Вот уже двадцать лет Ильмира Владимировна Рахмедова живет в Дагестане, двадцать лет как она стала женой Ахмета Рахмедова. И все то новое, что случилось с ней за эти годы, только дети, которые рождались у нее с завидным постоянством каждых три года, будто по расписанию. Правда, она успела еще выучить лезгинский язык и здесь, в дагестанском ауле, использовала лишь его, хотя лезгины владеют и русским, русский же язык используют как средство межнационального общения. Единственная славянка среди горцев, Ильмира носила мусульманский платок, как исконно мусульманская женщина. Иной веры, кроме магометанства, она теперь не знала.

У Ахмета не было ни братьев, ни сестер, но было полно прочей родни – бабушки, дедушки, тетки, двоюродные братья и сестры, и у каждого – свои семьи. Родня была очень многочисленной, трудно было даже посчитать точное количество людей, и все жили одной семьей под одной крышей – это редкие лезгинские семьи сегодня. Но женщины с малолетними детьми жили отдельно от мужчин, а мужчины – отдельно от женщин. Такой уклад называется гаремом. По правилам, в гарем имеет право входить только его хозяин, для посторонних же вторжение в гарем является тяжелым проступком, а женщины обязаны соблюдать в гареме затворничество. Но в здешнем краю было все не так категорично: в гареме было свободное перемещение, женщины лиц не закрывали, а мужчины семейства Рахмедовых имели право доступа сюда в любое время дня. При этом каждая жена обязана была по первому требованию мужа уединяться с ним для плотских утех. Жили в таких условиях, что негде было даже набрать горячей воды, а ходить за ней приходилось за несколько километров. И, естественно, что в условиях столь тесного проживания все родственники были друг у друга на виду.

Ильмира с детьми вошла в дом. Там вся женская часть дома работала: кто убирал, кто готовил еду. Белье было все перемыто. Ильмира ненавидела этот дом вот уже несколько долгих лет. Все ей здесь приелось, даже люди, окружавшие ее. Ей надоела сама исламская религия, надоели их праздники – как сытый Курбан-байрам, так и голодный Рамадан. Надоело молиться по пять раз в день. Надоела эта земля дагестанская, этот край, надоел муж, надоела сама жизнь, в которой Ильмира была сейчас как капля в море… Надоел язык, на котором ей теперь приходилось постоянно общаться, надоел этот бессмысленный платок, платья по самую лодыжку длиной – хотелось свободы. Свободы действия и движений, раскованности. Все более лениво совершая пятничный намаз, она боялась неосторожно выдать свое поведение. В кругу женщин, в одночасье хозяйничавших на кухне, боялась обратить на себя внимание плохим настроением или отлыниваем, боялась нечаянно сказать слово по-русски. Только дети радовали ее, хотя часто Ильмира думала, что весь этот выводок ей совершенно ни к чему, а если бы она была замужем за человеком своей крови, то никогда бы их столько не родила. А здесь она и рожала публично, на глазах у всех обступивших ее взрослых женщин. Конечно, в ауле были больницы и родильные дома, приезжали «скорые», но так повелось, что в семье Рахмедовых рожали дома. В семье имелись свои повитухи – пожилые женщины или бабушки, которые прежде для «облегчения» родов использовали разные магические средства. Сегодня магию не применяют, а приглашают врача, однако домашние роды стали семейной традицией. Но, в принципе, в этом краю было много публичности… Даже вот, когда у ее старшей дочери Гузель появились первые месячные, это нужно было обязательно предавать гласности. Теперь Гузель считалась невестой и с этого дня девушки повязывали платки и уже никогда их не снимали. В некоторых странах с этого дня девушки закрывали лица. Но зачем, спрашивается, об этом знать всем? Этого Ильмира не могла понять до сих пор.

Ильмира вернулась в дом, чтобы совершить омовение для полуденной молитвы. Омовение – это умывание тела верующего водой или песком перед намазом для ритуального очищения; Ильмира склонилась над тазиком с водой.

Молитвы проходили в специально отведенной для этого комнате, в которой также хранился Коран. Домашние моления совершались самостоятельно, без участия духовных лиц, но под контролем старейшин. Дома молились все вместе – и мужчины и женщины в одной комнате, все одинаково становились на колени, соблюдая необходимые для этой процедуры формальности, и поворачивались в сторону Мекки. В мечеть ходили только по пятницам.

Ильмира лишь делала вид, что молится, губы ее не произносили ни одного молитвенного слова. С каждым разом она все больше немела, равнодушие ее увеличивалось. Она переставала даже слышать, как молятся рядом с ней.

Вскоре в ауле проходил какой-то национальный лезгинский праздник. По традиции, гуляли всем селом. Центральной фигурой этого праздника стал огромный торт, который на рекорд испекли несколько женщин из села. Метр в высоту и полтора в ширину, он насилу уместился на деревянном столе. Это событие не осталось без внимания журналистов, работавших прямо по соседству. Командированный репортер обязательно снял репортаж о празднике и особенное внимание уделил кондитерскому изделию, где комментаторами выступили жители враз прославившегося села.

– Скажите, – задал он вопрос одной из женщин, – вы всем селом с тортом вместе хотите попасть в Книгу рекордов Гиннеса?

– Да! – весело ответила женщина. – Мы его на рекорд и работали!

Переступая с место на место, в густой толпе народа, журналист неосторожно наступил кому-то на ногу. Он сразу же обернулся, чтобы извиниться.

– Простите… – начал он и запнулся, не зная, как сказать дальше. На него зелеными глазами на русском лице смотрела Ильмира. Это ей он нечаянно отдавил ногу. Как извиниться перед мусульманской женщиной?

–…ради аллаха, – подобрал он наконец нужное слово, и долго еще не отводил от Ильмиры нескромный, но осторожный взгляд.

В очередном выпуске новостей Ильмира узнает, что журналиста зовут Александр Чернецов – таким именем он подписал свой репортаж.

Вечером после работы телевизионщики жарили шашлык в своем лагере. Александр пребывал в романтически приподнятом настроении духа и, не сдерживаясь, признался:

– Какой, однако, «красывый жэнщына»!

Оператор Борис Кустодиев засмеялся:

– Ты чего, Сашок?

– Борь, ты разве не обратил внимания, как она красива?

– Кто?

– Та женщина, которой я на ногу наступил.

– Да что женщина? Мусульманка – и все.

– Нет, Борь, не все. У нее славянское лицо и глаза зеленые…

– Тем более. Славянка в горах Кавказа – это только чья-то жена… – Борис жадно впился зубами в кусок мяса на вертеле. – Обалденное мяско, пальчики оближешь. Первый раз в своей жизни я пробую баранину. Правда, жирная, зараза.

Александр не слушал, расслабился:

– Я хочу увидеть ее еще раз: она меня очень заинтересовала. Ты не видел, где именно она живет?

– Санек, пойми, наконец, что она недоступна…

– Но видеть-то мне ее, по крайней мере, можно? – не сдавался Чернецов.

– А если ее муж-джигит о том узнает? «Секир-башка» будет и тебе, и ей. Лучше составь мне компанию, укуси мяска-то…

Чернецов жевал мясо и задумчиво твердил:

– Борь, я должен ее найти.

– Интересно, как? Село большое…

– Я спрошу у людей, где живет женщина с русским лицом – думаю, меня поймут.

– Ну-ну, попробуй. Только вот когда о ней по деревне слух пойдет, что ею посторонний мужик интересуется, «секир-башки» тебе не миновать. Тебе нужна женщина, которую можно было бы послать вместо разведчика. Если бы женщину женщина искала – другое дело совсем было бы.

– Где я ее возьму, я единственный репортер на Северном Кавказе! – сердито отозвался на предложение Чернецов.

– И в нашей съемочной группе, как назло, тоже девчат нет… м-да, ситуация, – Борис облизал пальцы.

– Фиг с ним, буду действовать сам, – решительно заявил Александр. – В конце концов, я журналист, а журналистам, как врачам, можно сделать и исключение – профессия такая. Может, она мне в силу работы нужна?