Мои родители думают теперь, что делать дальше. Отец, конечно же, завтра, если не сегодня, снова уедет. Только теперь на фронт. Его, как военного, наверняка отошлют в самые первые ряды.

Самое обидное то, что я ничего не понимаю. Мне целых четырнадцать для того, чтобы считать себя взрослым, но мне всего четырнадцать, чтобы я мог понять. И я не понимаю.

Я пришел к Генке. На самом деле, мы с ним не особо хорошо общаемся, но это все равно лучше, чем вообще не иметь собеседника, равного тебе по возрасту. Правда, Генка на несколько лет старше меня, и поэтому жутко зазнается.

Генка — рыжий вредный парень. Живет он на самом краю села, а его отец председатель. Это обстоятельство лишний раз дает ему повод чувствовать себя хозяином всего и вся. Первая причина такого неадекватного поведения — заносчивый и очень тяжелый Генкин характер.

— И что ты собираешься делать? — спрашиваю я его, подсаживаясь к мальчишке на ступеньку его крыльца.

— Я? Ничего. Ровным счетом ничего, — резко отвечает Генка, даже не глядя в мою сторону.

Удивленно поднимаю брови и пытаюсь понять, почему он такой нервный.

— Война началась, — говорю я Генке, старательно ища глазами его взгляд.

Рыжий парень поворачивается ко мне и спрашивает, будто бы не понимает:

— Ну и что?

Сдерживаю себя, чтобы не взорваться. Генка частенько ведет себя, как последняя свинья. И мне требуется большой запас терпения, чтобы терпеть все его нападки.

— Тебе же… Ну, восемнадцать скоро, — напоминаю я, неловко замявшись.

— И что? — тупо повторяет парень, все еще непонимающе глядя на меня.

— Повестку пришлют, — наконец нахожу я нужные слова.

Генка, наконец, понял, куда я гну. Он развернулся и теперь сидит ко мне вполоборота.

— Ну и пусть присылают, — невозмутимо говорит он. — Мой папаша все уладит. Что я на фронте забыл?

От такого заявления, я, надо признаться, слегка опешил. Будь я на месте Генки, не раздумывая, пошел бы. Я и сейчас мог бы. Но есть две проблемы.

Первая из них заключается в том, что мне всего только четырнадцать. А вторая — я не могу бросить своих женщин одних.

Вздыхаю и последний раз оглядываюсь на Генку.

— Ну, тебе-то, наверно, видней. У тебя отец кто? Председатель? А у меня военный.

— И что? — в который раз повторяет Генка. Он тоже встает и глядит на меня с нескрываемой злобой. — Иди к своему военному, вояка!

Генка, усмехаясь, срывает с земли травинку и сует ее себе в рот.

Поворачиваюсь к нему спиной. Ухожу, стараясь не оглядываться. Но, отойдя на достаточное расстояние, оборачиваюсь и гляжу в его сторону.

Отсюда мне отлично видно, как Генка, стоило мне только уйти, тут же вскочил, и теперь в неизъяснимой ярости топчет траву. Он очень злится. Это видно по тому, как он покраснел. Его щеки раздуваются, как у лягушки, а ладони крепко сжаты в кулак. Не понимаю только, что его могло так выбесить — мои вопросы или сам факт того, что от войны ему все равно никуда не деться?

***

Как я и полагал, отец уехал почти сразу. Мы еще посидели какое-то время вместе за столом, но то настроение, которое еще пару часов назад жило в каждом из нас, словно завяло.

Лиля, как всегда в таких случаях, ударилась в слезы, а вскоре и вовсе ушла к себе в комнату.

А мать — нет. Она наоборот стала еще серьезнее. Это натура врача. В каждом человеке этой профессии внутри есть некий стержень, который не дает им сломаться. Она может работать целыми сутками без сна. Частенько бывало даже такое, что ночью она была на дежурстве, а с утра ее снова кто-то дергает. И мама идет помогать. Она всегда утверждала, что врач — это не профессия. Это призвание.

Что уж говорить об этом? Любить свою работу — не любить себя.

— Ну что ж, пора, — твердо произносит отец и уверенно встает из-за стола. Одергивает на себе шинель, поправляет пилотку и поворачивается к жене.

— До свидания, — говорит он, стискивая ее маленькую ладонь в своей.

Мать поднимается на носочки и целует его в щеку. Кажется, все-таки и в ней что-то надломилось. Я замечаю это, несмотря на все мамины попытки скрыть тревогу.

— Давай, — обращается отец уже ко мне, хлопая меня по плечу. — За старшего!

Оставив на меня эту обязанность, он наклоняется к дочери и легко поднимает ее в воздух. Вера смеется, словно от щекотки. Вот уж кто действительно не понимает, что произошло утром.

Я и запомнил отца тогда именно таким: строгим, серьезным, с робкой улыбкой и печальными глазами. Как и тогда он будто бы стоит сейчас передо мной, сжимая в руке свой старенький, немного шершавый рюкзак, и смотрит прямо мне в глаза. Почему-то тогда мне показалось, что мы больше никогда не увидимся. Что все, что было в прошлом, перечеркнуто напрочь, а жизнь теперешняя не сулит ничего доброго. Она просто другая, я только сейчас это понял. Но, признаюсь, в глубине моей души все еще пробивается маленький, но упрямый росток веры в то, что, казалось бы, война отобрала у меня навсегда. Вера в то, что я еще увижу его глаза.

Зачем я все это пишу? Не знаю. Просто я решил, что, пока рядом со мной будет хоть один родной мне человек, я буду оставлять в этой тетради хотя бы маленькие пометочки.

Вера уже спит. А я не могу уснуть. Я думаю о том, как сберечь наших женщин…»

========== Глава 5 ==========

Закрываю глаза и пытаюсь уснуть. Не выходит. Совсем не выходит.

В голове невольно всплывает мысль о том, как легко я свыклась с тем, что попала в прошлое. У меня же нет стопроцентной уверенности в том, что все действительно происходит на самом деле. Однако это не мешает мне верить в происходящее со мной. Слишком все вокруг реально.

Назойливые мысли лезут в голову, мешая спать. Я лежу в маленькой комнатке, где нет ничего кроме кровати у окна, старого комода и стула в углу. Да еще прибитая к стене полка, на которую навалена целая стопа бумаг.

Сюда меня привела Лиля, как представилась мне та молодая женщина. Постелила мне постель, задернула занавеску и ушла.

А я лежу и смотрю на то, как лунный свет блуждает по потолку. В доме тишина. За стеной ни звука. Слышно лишь, как за окном квакают лягушки, наверно, недалеко речка. И сверчки стрекочут. Я слышала эти звуки всего лишь раз — на даче у Феликса. Я была у него в гостях с ночевкой. У нас тоже есть дача. Двухэтажная, со всеми удобствами. Но я никогда не любила оставаться в ней на ночь. Это предубеждение, что, если останешься ночевать в этом большом доме, то тебя заберут инопланетяне, у меня с самого детства. Помню, родители когда-то при мне смотрели на даче фильм «Чужой». В ту ночь меня преследовали кошмары и пугали деревья за окном. С тех пор я каждый раз устраивала истерику, если появлялась перспектива пожить на даче пару дней. Предков это очень злило, но, в конце концов, они от меня отстали. Иногда они смываются туда на выходные, если вдруг появляется более-менее свободный от работы денек, а меня оставляют в городской квартире, наказав кучу разных вещей: в Интернете не зависать, не забывать кормить собаку и мыть посуду. И все в этом духе. У Феликса на даче все по-другому. Меня всегда туда тянет. Мама посмеивается, когда я отпрашиваюсь у нее съездить к нему в гости. Она говорит, что тянет меня не на его дачу, а к нему самому. Возможно, так оно и есть.

Феликс. Я же так и не попросила у него прощения. Вдруг меня здесь убьют, и мы с ним больше никогда не увидимся? Я теперь не сомневаюсь в том, что не сплю. На затылке, судя по всему, вскочила шишка. Тогда почему меня тут не могут и застрелить? Все вполне реально. Такая же жизнь, только больше семидесяти лет назад.

Переворачиваюсь на бок и смотрю в окно сквозь занавеску. Сейчас новолуние. Вспоминаются случаи из детства, когда я разговаривала во сне. Мама рассказывала, что я иногда в детстве вставала с кровати и ходила по комнате. Я безобидный лунатик, но мне все же неприятны разговоры о моих ночных похождениях. Обиднее всего то, что я не помню ничего из всего рассказанного мне. Тогда почему я должна верить в то, что это правда?