– Это мне вообще не приходило в голову, – ледяным голосом ответила она. – Ты вообще о чем? Чего ты сейчас от меня добиваешься?

– Право же, совсем немногого – чуточку любви, чуточку тепла, чтобы я мог почувствовать, что у меня есть дома жена.

– Как мне надоела эта твоя жалость к себе! Сейчас речь не о тебе, а обо мне, это мне больно, и все, что ты можешь предложить, – это секс? Почему нельзя получить хоть немножечко сочувствия без секса?

– Никогда я тебя не пойму! – Он схватился за голову. – Вечно что-то не так! То я тебя избегаю, то, оказывается, слишком пристаю.

Ирис уже почувствовала, как в ней просыпается эта вечная жалость к нему.

– Это вопрос настроения, Микки, здесь не существует правил – иногда человеку нужна близость, иногда – дистанция. Мы уже сто лет вместе, так что не говори, что ты этого не понимаешь.

– Ясное дело, понимаю, госпожа директор, только вот вы, к сожалению, все меньше и меньше хотите близости.

– Есть разные виды близости. Жаль, что тебе знаком только один.

Он со вздохом выпрямился. На его голую спину легли полоски утреннего света, словно покрыв его шкурой зебры.

– Есть разные виды дистанции, – сказал он. – Жаль, что тебе знаком только один. Доброго тебе утра.

Она и представить себе не могла, что так скоро снова окажется там же, словно обреченная заново, от начала до конца, пережить всю историю своей травмы. Но боль диктует собственные законы, меняя привычный распорядок жизни, как новорожденный младенец. Далеко позади, в иной эпохе, остались утра, когда Ирис вставала пораньше, торопилась в школу, стояла у входа и приветствовала каждого ученика. Вот уже десять дней она не выходила из дому, десять дней не навещала свое королевство, густонаселенное крошечными послушными подданными. Но и самому ее дому эта боль словно стала уже не под силу, он точно гнал хозяйку прочь, в знакомые до ужаса больничные коридоры, которые она когда-то надеялась покинуть на многие десятилетия, а лучше всего – навсегда.

Она прижалась головой к плечу Микки, радуясь, что он рядом с ней в этом месте, отнимающем у человека остатки индивидуальности, которые еще не смогла отнять боль. Женщина с болью – вот что она теперь такое, и поэтому она находится в этом месте, ожидая очереди к ведущему специалисту, но сидящий рядом с ней мужчина – по крайней мере, свидетельство того, что в ее жизни хотя бы теоретически есть и другие компоненты, кроме боли. Поэтому, когда приходит их очередь, она подчеркнуто опирается на его руку, позволяет ему вместо себя отвечать на первые, самые простые вопросы, с которыми обращается к ним врач, отнюдь не выглядящий ведущим специалистом.

Ничего в нем не было ведущего, на вид – мальчишка и мальчишка. Микки, похоже, записался к первому предложенному врачу или, как всегда, пытается сэкономить. Ирис уже бросила на него обиженный взгляд, которого тот не заметил, зато висевший за его спиной скелет ответил ей непроницаемым взглядом пустых глазниц. Она с ужасом заметила, что у скелета нет ноги, – отчего он показался ей настоящим, – как у того трупа с оторванной ногой, горевшего рядом с ней на дороге.

Хотелось спросить: «Почему вы повесили здесь скелет без ноги? Неужели так трудно прикрепить ему ногу? Вы делаете гораздо более сложные вещи!» Но врач уже попросил ее довольно визгливым голосом немного пройтись по комнате, затем сесть на кровать, согнуть и вытянуть ноги и ударил молоточком по ее коленям.

– Пожалуйста, лягте на спину, – распорядился он, – приспустите трусы и говорите мне, когда и насколько больно, используя шкалу от единицы до десяти.

Его прикосновения обожгли, будто его пальцы извергали огонь, и она невольно вскрикнула.

То ли он испугался крика, то ли просто не мог справиться без взрослых, но по окончании осмотра, когда она еще лежала на узкой кушетке с приоткрытыми бедрами, он пробормотал:

– Надо бы вас показать заведующему отделением.

И тут же нажал на кнопку старомодного телефона.

– Доктор Розен, у вас не будет минутки? – нерешительно спросил он, и через минуту дверь открылась и вошел высокий, слегка сутулый человек в белом халате, с седеющими волосами и бородой, и в первый момент она обратила внимание только на то, что этот человек покрыт таким количеством волос, в отличие от совершенно гладкого Микки, вдруг напомнившего ей кота-сфинкса. Похоже, это люди разной породы. Он едва бросил на нее взгляд, этот заведующий отделением. Зато внимательно разглядывал снимки на маленьком экранчике и слушал молодого врача, который рассказывал о ней так подробно, словно они давние знакомые: про ее сложную травму, про все операции, про осколки в теле и про боли в тазовой области, отдающие в ногу и начавшиеся так внезапно. Возможно, поэтому он ее не узнал.

Да и как ему ее узнать? Ей было семнадцать, когда они виделись в последний раз, а теперь ей сорок пять, прошло почти тридцать лет. До ранения она еще сохраняла девичий облик, благодаря длинным волосам и стройному, несмотря на двое родов, телу, но волосы обгорели, и с тех пор она стриглась коротко, к тому же успела поправиться от недостатка движения – досадно, конечно, но времени еще и на спорт у Ирис не оставалось; и вот теперь перед ним лежала немолодая женщина с обкорнанными, седеющими волосами, с раздавшимся, покрытым шрамами телом, оголенным почти до паха. Узнает ли он два родимых пятнышка слева от пупка, вместе с которым они образуют астрономическое трио? «Солнце, Луна и Земля» – называл он их, и кажется, что это единственное, что не изменилось в ее внешности. Да и он изменился. Сперва она вообще не узнала его под этой массой волос, даже его голубые глаза казались темнее на фоне седины, – но ее тело ударила дрожь, так что Микки, заметив это, спросил:

– Тебе холодно?

И тут же накрыл ее простыней с изображением большой звезды Давида, словно нарочно спрятав Солнце, Луну и Землю. Она метнула на него полный ненависти взгляд, забыв, как всего несколько минут назад радовалась возможности опереться на его руку. Почему она не пришла без него? Как в его присутствии дать знать о себе первому возлюбленному? Может, действовать от противного – прикрыть особые приметы и избегать визуального контакта? Но он, конечно, ни за что не узнает ее – фамилию свою поменяла, изменилась внешне, да и вообще, он внимательно рассматривает только снимки, а не самого человека, как и принято у ведущих специалистов, а раз так, если она не представится, то он ее и не узнает. И она не представилась, потому что Микки был рядом с ней и она не была готова к этой встрече. Только украдкой поглядывала на него, натянув простыню чуть ли не на глаза. Может, это вообще не он, может, он просто похож на Эйтана – вернее, того, кем Эйтан мог бы стать.

Он выглядел старше своего предполагаемого возраста. Возможно, это был не он. В конце концов, маловероятно, чтобы Эйтан стал врачом – он гораздо больше интересовался литературой, чем науками, и, в отличие от нее, успехами в учебе не блистал. Но тело все равно настаивало, что это он, и Ирис, затаив дыхание, разглядывала его, пока он втолковывал молодому коллеге так, будто тот был пациентом: по его мнению, дело в повреждении нервных волокон, они передают болевые сигналы в мозг даже при том, что с тканями особых проблем не наблюдается.

– Направьте ее на ультразвук таза, – сказал он, – хотя подозреваю, они ничего не найдут. Дайте ей пока что общее обезболивающее, и пусть покажется через месяц. Нервные боли иногда проявляются с запозданием, будем надеяться, что они уйдут так же, как пришли.

После чего он стремительно вышел из кабинета, даже не глянув на Ирис.

– Что все это значит? – обратился к врачу Микки в голос с ней, спросившей:

– Кто это?

Молодой врач посмотрел на них обоих с неодобрением, словно мальчик, стыдящийся туповатых родителей.

– Это заведующий отделением, доктор Розен.

– Его, случайно, раньше не звали Розенфельд? – поинтересовалась Ирис, – но опять хором с Микки, спросившим: