Как только кончились съемки "Звонят, откройте дверь!", начались поездки с этим фильмом. Выступления, встречи со зрителями - их организовывало Бюро пропаганды советского киноискусства и еще общество "Знание". Это была система - и хорошо, что она была: артисты зарабатывали этим деньги. Гонорар за фильм никому не обеспечивал стабильного существования: ведь никогда и никто не мог и сейчас не может знать, сколько времени пройдет от съемки одной картины до другой. Кто работал в театре, получал постоянно зарплату, но такую, что и на этот стабильный заработок жить было, мягко говоря, нелегко.
От меня тогда не требовалось никаких доходов. Я ездила потому, что без главной героини какое же выступление, какая же встреча со зрителями? Но раз уж за выездные мероприятия платили, то своими поездками я приносила денежку в семью, и больше, чем, например, мама. Нестандартная, что и говорить, сложилась ситуация, особенно на общем фоне советского воспитания, когда как слова, так и понятия "дети" и "деньги", всеми усилиями государства, общества, школы, семьи старательно разводились как можно дальше друг от друга.
Впрочем, в атмосфере наших домашних традиций доходная сторона моей новой жизни без всяких проблем, совершенно спокойно заняла сто пятое место, не становясь сколько-нибудь морально важным фактом. Но все равно моя первая и, как вскоре стало ясно, "судьбоносная" картина, полностью изменившая ход моей жизни вообще, принесла мне много других испытаний. Кроме, так сказать, естественных трудностей, которые надо было преодолевать в процессе работы, вскоре возникли новые, совершенно неожиданные. Фильм принес мне сразу не просто известность, а всероссийскую, всесоюзную и мировую известность. Поездки и выступления с творческой съемочной группой были только одной из ее сторон. В одиннадцать лет мне достался приз за лучшую женскую роль года. И тогда и сейчас нет аналогов этому. И сразу же было еще какое-то невероятное число призов по всему миру, на всех фестивалях. Я в один миг стала известна почти каждому кинозрителю в стране. Мое лицо перестало быть одним из многих, просто детским лицом. Оно стало узнаваемым. А это такое испытание...
Это совсем другое ощущение мира и себя, когда все тебя знают, все перед тобой бегают, на тебя оборачиваются, каждую секунду тебя фотографируют, с фотоаппаратом или без: как ты ешь, как идешь, как кормишь рыбок, гуляешь с собакой. Вот такая жизнь - как на блюде (не путать с блюдечком, у которого голубая каемочка). В любом возрасте такая жизнь небезопасна, а в этом подавно. И огромное спасибо моим родителям, дедушке Виктору Тимофеевичу - они все очень серьезно к этому отнеслись, очень ответственно. Они ничего не отрубали (глупо было бы лишить своего ребенка популярности и славы), не запрещали, но очень разумно направляли.
Была временно такая теория в доме, что мне надо на несколько лет прекратить сниматься, чтобы чисто по-человечески меня не покорежить. Высказывались очень здравые и трезвые мысли о том, что-де если есть талант, то он и дальше будет, никуда не денется, а если его нет, то лучше все прекратить сейчас. Судьба дедули, Виктора Тимофеевича, была наглядным примером: легко ли это артисту - начать карьеру и в ней не состояться? А если еще такая беда даст себя знать совсем уж смолоду, с поры детства? Согласитесь, что все это было очень резонно. Так что меня готовились беречь и охранять до более безопасного возраста. И берегли, и охраняли...
Но сколько бы мне ни помогали родители, они могли помочь лишь снаружи, то есть своим присмотром и физическим вмешательством уменьшить количество и внезапность внимания, обращенного на меня. А от пристальных взглядов со всех сторон мне надо было защищаться еще и внутренне. Не скажу, что я не гордилась своей славой, своей популярностью. И гордилась, и наслаждалась даже. Но, сколько ни наслаждаться, этим нельзя жить без передышки, как нельзя есть одни только сладости, даже будучи завзятым сладкоежкой.
Бывают дети, которые сызмала любят "работать на публику". Бывают такие, которые с того же нежного возраста стойко предпочитают держаться в чьей-либо тени. Но в обоих случаях в детской душе свободно присутствует немалая скрытность, это естественное для детей состояние. Мы ведь и родителей всегда в чем-то обманываем, иногда даже непонятно зачем. Это заложено в природу ребенка - быть в ракушке. И уж тем более никакой ребенок не бежит признаваться: "Мама, я украл конфету!" Доверие детей к родителям это одна сторона медали, пусть она обязательно будет, но ребенок растет, и для процесса этого роста нужна хотя бы время от времени тьма и тайна. И еще нужно нарушение запретов, нужно обязательно. Это тоже естественно, это специфическое проявление себя, для некой практической пробы: как пойдет такое дело? что из этого получится? На такие эксперименты нужен некоторый лимит ситуаций заветной безнаказанности: отсутствие родителей дома в течение какого-то времени, какой-то благовидный предлог, чтобы сам ребенок мог где-то отсутствовать, не быть под контролем и присмотром.
И обычно дети имеют сколько-нибудь или даже много времени на свои тайные делишки, физически находясь вне зоны чьего бы то ни было внимания. А вот я шагу не могла ступить, чтобы об этом не знали, не видели. В школу не ходила, где бы можно было обзавестись "единственной и самой лучшей подругой". Или там же сбиться в стайку, человек несколько, пошушукаться о своем, о девичьем... Никакого общения со сверстниками не существовало. Кругом с утра до вечера - взрослые, одни дома, другие на работе, на моей работе. И после работы опять, когда я ходила по учителям. И с ними тоже у меня складывались не такие отношения, как у нормальных детей, которым время от времени можно раствориться в общей массе и таким образом "уйти в подполье", в свой внутренний мир. За меня, раз я в единственном числе, всегда брались основательно, и я снова оказывалась вся под тотальным контролем, как бы насквозь просвечена рентгеном.
Может быть, это все-таки было хорошо. Хорошо, потому что... плохо. От постоянной обозримости и контролирующего внимания взрослых мой внутренний мир не погиб и не сжался, а стал просто совсем-совсем моим. Прочно и глубоко загнанный внутрь, он там, внутри, заблокировался до степени полной непроницаемости.
Я тогда, конечно, не теоретизировала, а всего лишь поступала по подсказке изнутри, по подсказке без слов. Только ежедневная практика: как я ем - пожалуйста, снимайте! Как рыбок кормлю - пожалуйста! Взгляд "тысячи биноклей на оси" надо отражать, и я отражала. Ценой всех этих усилий то, что образовалось в одиночестве, осталось моей эксклюзивной собственностью. И не было влияния и обмена, сверстников вокруг меня не было. Опять вышло так: плохо - хорошо. Теперь все люди кругом - мои сверстники, я смолоду общаюсь с ними без возрастного барьера.
Без возрастного барьера, но и без чувства причастности к поколению, к своей "малой родине" в смысле определенного отрезка времени. В этом смысле я космополит со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я могу держаться наравне с детьми и с пенсионерами. Мне легко дается простота в общении, всегда разомкнут круг. И не только мне проще, но и другим со мной достаточно просто. У меня полно подружек - ровесниц моей дочери или моложе. В полном смысле это мои подружки: можно поговорить, посоветоваться, поплакаться и пойти, поехать куда-то вместе.
Но нет у меня права и оснований говорить, как другие говорят: "Послушайте - это ведь наша песня! Песня нашего поколения, нашего круга... Вот в наше время чувствовался какой-то свой стиль, особенность..." Не обязательно, чтобы речь шла о песнях, о чем-то вообще конкретном,- это понятно. Как понятно и то, что если чего-то у человека нет, то взамен всегда есть нечто иное. Но ведь то, чего не было, всегда кажется лучше того, что есть. И я, признаюсь, все равно жалею... Получив что-то свое, исключительное и совершенно особенное, жалею, что не получила общего, как все остальные. Например, жизнь среди сверстников перед окончанием школы, девятый-десятый класс: походы, рюкзаки, куртки, байдарки, приключения... У меня не было всей этой юношеской романтики. И не было друзей детства, с которыми ссорилась бы и мирилась, училась жить среди них, взрослея вместе. Такой дружбы я завести не могла, и сказать теперь "друг детства" не могу ни о ком.
