– Говори. Каждый раз, как ты говоришь, рядом словно бы вырастает гора и все, что вокруг, становится ей подножьем. Когда я невестой тебя увидела, мне стало дурно и нечем дышать, потому что в нее уходит весь воздух. Мир пустеет, когда ты говоришь, и ни о чем не надо помнить, ничего – знать.

– Я часто думаю: зачем мне эта мерность прибоя? Зачем тщусь раскрутить колесо своего большого хозяйства, которое я сделал как не свое. Приручить людскую волну, чтобы она лизала стены нашего дома… Ты снова далеко.

– …дай мне плод от мужа, да будет мне…

– О чем ты просишь Бога? (Она молчит, потупясь.) О сыне. Нет, не о сыне ты просишь – о большем. Просишь о будущем. О годах, которых нет, чтобы они пришли: «Да будет мне вождь в старости». Оставь. Не проси у Бога того, чего у тебя нет. Проси о том, что имеешь. Смотри, есть нищая толпа. Надо дать ей хлеба.

– (Подходит к окну.) Их впустили… Но как же? Ведь нищие просят хлеба?

– Они просят его у людей, не у Господа. Он сам их голосами просит хлеба у нас. Просит у нас свой хлеб.

– (Улыбаясь.) А что если я тоже прошу о том, что есть?

Когда же сын достиг надобного для учения возраста, ему преподали грамоту, и честное дитя в краткий срок усвоило все начатки знания, а затем грамматику и всякие церковные книги и, постигнув философию и риторику, стало премудро…

Ритор, Алексей.

– Начинай бегло и твердо, сразу именуя того, к кому говоришь. Например, так: «Надежда, питаемая нами, Корнелий Спинтер, на твою поддержку и помощь, таяла с каждым днем, пока не сменил ее законный гнев». Или: «Флакк! Недаром дети, еще и не зная твоего прозванья, дразнят тебя вислоухим». Среди слушающих тебя найдутся и умники и хитрецы. Потому, если хочешь уберечься от себе подобных – ведь оратор что заяц или вор: и спасается от погони, и водит толпу за собою, – если хочешь, говорю, спастись, пусть речь твоя позади будет прямой и гладкой, как Аппиева дорога, впереди же – путаницей скользких тропинок. Следовать за таким словом удобно, перенять – невозможно: тебя будут гнать, не догоняя, и преследовать в надежде не поймать. Ты же каждым словом ныряй в гущу леса. И все время держи речь на изломе: позади дорога, впереди клубок глухих троп.

– Но как, не плутая, выбрать одну, верную? Второпях взвесить преимущества, сообразить выгоды и опасности?

– Неправда, что верная – одна. Ты сделаешь верной ту, по которой пойдешь. Избегай пустого – сравнивать доводы. Смотри: Тит – знаток и ценитель прекрасного. Терпя нужду, окружил себя безделушками и сам возделывает сад. Раб трепещет, подавая ему печеного угря на щербатом блюде, потому что вкус рыбы обладает привкусом, а цвет блюда имеет оттенки. Если же привкус у Тита не подружится с оттенками, то хозяин предпочтет оставаться голодным и накажет раба. Тит поднимается к Свету по мерцаниям, отблескам и переливам и сам мастерит для себя ступени. Не то – Сосий, Титов брат, бездельник. Этот не станет гнать флейтиста за одну фальшивую ноту и за десять не станет. В дребезжании звуков, в прокисшем сыре, в несовпадении сходственного он угадывает дорогу к Единому. Легко дотянуться до Высшего, и зачем подниматься с лежанки, если продолжением руки можно взять расстояние до Него? Отец равно любит обоих братьев, к обоим его благоволение. Итак, почаще вопрошай, не дожидаясь ответа, ибо остов речи составляют вопросы, речью же переполнен мир. Задавая вопрос, напрягаешь лук, поднимаешь копье, заносишь топор – и так остаешься наготове. Пусть также речь твоя льется прихотливо и как бы по капризу, но в последнем «я сказал» вдруг сверкнет план ясный, умопостижимый и симметричный. Тогда ученики будут прилежно записывать за тобой и наперебой клянчить тетрадь друг у друга. Тогда достигнешь главного – вещи станут втягивать головы, как огня бояться речи. Слово оратора губит все, к чему ни прикоснется: мир блекнет, речь наливается смыслом. Теперь возьми любую вещь на пробу и опиши ее, чтобы мне убедиться, что ты усвоил урок. Возьми что хочешь: книгу, дверь, чашу.

– Что сказать о чаше? (Подержав, ставит чашу на столик.) Ком земли, вдавленный посередине и краями поднятый в воздух… Или так: прозрачный шар, снизу обмакнутый в глину, – большой пузырь, вобравший воздух и зелень. Вода на дне, качаясь, колеблет его лучами… И это сравнение не лучшее. Но призовем на помощь воображение… Как подумаешь, трудно говорить в среде народа. Я слышу гул вокруг себя. Вижу множество лиц, все с незакрытыми ртами. Пестрое покрывало, стеганное нитями коротких речей – приветствий и шуток, пустых пререканий и быстрых сделок. Дерево, шумящее кроной. Можно молчать, пока не сгустится воздух и по листьям не побежит ропот недовольства. Но вот пора – гулко падает первая капля. Сейчас я уподоблю эту чашу тебе, учитель. Между тобой и ею нет ничего общего, но я построю цепь рассуждений, и она свяжет вас. Я видел твою речь – ибо твою речь можно видеть. Говоря ко всем, ты внимателен к каждому. С высоты своих уст в уста каждого шлешь невещественную золотую спицу, она же прободает ему язык и имеет на своей средине пронзенную глиняную лепешку, подобную круглому сирийскому щиту. Все вместе щиты образуют чашу. Разверстая к небу, она хранит содержимое от помыслов кругом сидящих. Как же иначе? Ведь дай волю, тот непременно скажет: ты говоришь одно, но уклоняешься к иному; другой: знаешь ли сам, о чем говоришь? Третий: об этом нам говорили раньше. Итак, оратор – чаша, кипящая светом, льющимся через край. Теперь я поищу второй довод… Но осторожно, учитель, ты ненароком сдвинул ее к самому краю столика… Второе сравнение противоречит первому, но ты стоишь в сердцевине обоих, и каждое держится тобой. Чтобы беречь содержимое, чаша сходствует с крепостью, но чтобы вмещать его, стенки должны быть тонки. Хороший гончар истончает их сколько возможно. В его руках чаша хочет исчезнуть, и лишь желая этого, она – чаша. Так же и ты, учитель, когда ведешь речь, весь облик твой блекнет, складки на лбу и щеках резче обозначаются, губы делаются бескровны и тонки и летают совсем беззвучно, – мы же слышим твою речь как бы отовсюду, – и сам ты будто вот-вот воскуришься, оставив по себе темный и синий воздух, пронизанный молниями сравнений: всего со всем и каждого с каждым. И не диво: ведь нас научают только потеря, только уход и смерть.

– Вот как? Чему же они нас научают?

– Ничему в особенности, но мудрости самой по себе. Смерть – наука. Лишь через поры отсутствия любовь и премудрость входят в мир. Теперь я назову третью причину вашего сходства… Что ты делаешь? Ах! вдребезги! (Опустившись на пол, перебирает осколки.) Собрать ее труднее, чем уподобить чему бы то ни было.

– Невмоготу мне было бы повсюду таскать ее за собою на цепях, что ты для нас выковал…

– Да, учитель, теперь ты от нее свободен.

– А будь у одного из нас терпенье, у другого досуг, и у обоих – охота, мы, чего доброго, обесплотили бы своими речами весь мир.

Учитель грамматики, Алексей.

– Смотри: солнечный луч горит уже на четвертой плите от двери и сейчас взойдет на перила. Ты заставил меня ждать.

– Моя вина. Друзья увлекли меня слушать пенье арфистки Заины. Если, говорят, не услышишь пенье Заины, не пойдет тебе впрок твоя наука. Отчего же не пойдет впрок? – спрашиваю. Говорю тебе, – Юний отвечает, – наука еще должна пойти впрок. А без того – какая же это наука? Бессмысленный вздор, вот и все. И сбили меня с пути.

– Что же, и ты не нашелся с ответом? Не вспомнил моих бесед? Нашей науке нет дела до молодых римских шалопаев. Равно как до греков, молодых ли, старых, эфиопов или гипербореев. Она не имеет нужды даже в языках. Языков много – грамматика одна. Грамматика наполняет мир. Корнями пробирает землю, ветвями живит и согревает воздух. Плоды ее отовсюду свисают, качаются у самых уст человека. Мысль человеческая, подобно быстро снующему дрозду, лишь с ее ветвей говорит свое слово… И стоит ли та похвал, расточаемых ей повсюду?