***
Михаил Кашинский, получив вести из Москвы, почуял внезапную ослабу в ногах и не сразу заставил себя встать, чтобы пойти повестить жене. Но по тому, что Василисы не находилось ни в горницах, ни в службах, Михаил начал догадываться, что его опередили.
Василиса сидела на полу, обхватив руками колени; подняла к мужу мокрое лицо, и у Михаила слова застряли в горле. Он тихо присел рядом.
- Одна… - горько выговорила она.
- А как же Вася? А я?… - по отчаянному взгляду жены Михаил понял, что говорит не то, что она не про то… - А… дядя Иван?
- Было… род… - она имела в виду Семеновичей, - только что был… и опять одна!
Ему нечего было ответить. Он только молча привлек жену к себе.
***
Сергий c Ваней успели чудом. Буквально проскочили под носом у беды.
Они явились в Москву, в Богоявленский монастырь, и Ваня наконец увидел отца, та-кого, какого и представлял себе: высокого, яркого. Отец, как оказалось, был игумен и духовник самого великого князя. Ваня с замиранием сердца принял благословение, и уже потом, в келье, когда остались наконец втроем, одни родные, рассказывал, спеша и захлебываясь от волнения, про все-все и всех, чуя все время некую отстраненность отца и не обижаясь, понимая, что сие – надлежащее монаху отстояние от мирского. А Стефан вдруг порывисто обнял сына, ткнулся лицом в невесомые, как одуванчиковый пух, детские волосы, и Ваня счастливо и благодарно всхлипнул, уткнувшись носом в черное сукно.
В последующие дни Ваня вдосталь нагулялся везде, налюбовался и надивовался шум-ной пестроте большого города, который и сравнить нельзя было с Радонежем. Видел торг, ви-дел сказочные бело-золотые каменные церкви, разряженных бояр с боярынями и иноземных гостей, узрел даже самого великого князя, когда тот посетил монастырь. А потом Стефан взял его за руку, подвел к Сергию и торжественно сказал:
- Вручаю тебе сына своего, дабы постриг ты его во иноческий чин.
Потому что за эти дни Иван твердо решил, что будет он только монахом, и не где-нибудь, в только в лесу вместе с дядей.
Они покинули город, а на следующий день в Москве открылся первый случай чумы.
***
По возвращении Сергия ожидала нежданность. Старик, прибредший из соседнего се-ла, уже два дня жил в незапертой келье, ожидая хозяев и подкармливая медведя. Он пришел проситься к Сергию монахом.
Без хозяина в дому работы накапливается много. Сергий носил ведро за ведром, поли-вал огород, следя, как жадно впитывает воду растрескавшаяся земля, и думал. Прежний замысел был – жить вдали от мира, преодолевая все тяготы, подобно древлим пустынникам, одно-му, а допрежний, самый изначальный – вдвоем с братом. Рушить замысел не хотелось. Но ны-не все складывалось одно к одному. Сказать для простецов – судьба, или лучше - воля Божия… а всего точнее – как раз тот случай, когда путь выбирает человека.
На другой день, в два топора с посильной Ваниной подмогою, принялись рубить вто-рую келью.
***
Белый снег засыпает кельи по самые окна. На крышах выросли шапки сугробов. К за-утрене каждый день братья выходят с лопатами, наново расчищают недлинную дорожку до церкви.
Вести до лесной обители доходят нечасто; вести тревожные и страшные, но белый снег, чистый снег заметает дороги, и здесь пока не ведают, разве что один Сергий неким сверх-чувствием смутно прозревает, истинный размер беды.
Но от беды не укрыться снегами. И было страшное известие: из Кириллова рода в жи-вых не осталось никого. Совсем. Трудно выговорить, почти невозможно представить… Ни-ко-го. И было отчаянье, и были темные волны погребальных песнопений, и тогда, лежа на холодном полу церкви, вздрагивая и судорожно хватая воздух, отходя от недавних рыданий, Иван начал постепенно познавать и признавать неизбежность случившегося, которое остается лишь смиренно принять как часть неисповедимой Господней воли.
И был разговор с дядей - трудный, мужской. Сергий сидел, чуть ссутулясь, уронив между колен тяжелые руки.
- … Ты избрал благой путь, и я не уговариваю тебя и не отговариваю. Но помысли еще раз: ты – единственный, кто может продолжить род. Тебя никто не осудит.
- А ты, - спросил Иван, и Сергий удивился, каким взрослым племянник выглядел в этот миг, - если бы ты еще не успел принять пострига; ты переменил бы свое решение?
Можно знать настоящее, прошлое, можно прозревать грядущее, но кто ведает о не-бывшем?
- Не знаю, - честно ответил Сергий. – Скорее всего – нет.
- Вот и я не переменю.
Иван принял постриг двенадцати лет от роду и стал третьим по счету, после Сергия и Василия, мирским прозвищем Сухого, монахом в новой обители.
========== 1354-1359 ==========
Падает кружевной снег. Служка, торопясь, возжигает свечи, радостно пробуждаются золотые огоньки. Святки. Там, за окнами, звенят бубенцы, проносятся разубранные сани, там – пляски и поцелуи, а скоро, ближе к полуночи, девушки, замирая от суеверного ужаса, учнут устанавливать свечи и зеркала. Или станут лить воск, или принесут в дом курицу, смотреть, что прежде клюнет. Сказать бы, что грех, но не хочется. Не хочется обличать и прещать. Святки! Радостно на душе, хоть и совсем иной радостью.
Подбежал служка, помогать митрополиту снять облачение. Алексий с облегчением вздохнул, избавясь от тяжелой парчи. Наконец выдалось немного времени, можно поработать для души; ну и для дела, конечно. Алексий сейчас трудился над переводом с греческого «Устава литургии» патриарха Филофея[1]. Бывшего патриарха… странно и сказать такое. Страшно! В самом сердце православия владыки сгоняют друг друга со стола, как князья на Руси. Этот Каллист… понимает ли он сам, что обмирщает церковь, из духовного отца превращается просто в одного из представителей власти? О Филофее такого не подумалось… Алексий, как всякий живой человек не мог быть совершенно непредвзятым!
Впрочем, в святочный вечер о бедах и опасностях не думалось совсем. Греция вспомнилась лазурным морем и виноградом. И, конечно, соборами и дворцами. Тысячелетнее духовное богатство! Алексий побывал там дважды, досыти наполнил очи красотой. И все ж – тянуло. Иногда снилось ночами: море и мозаики.
Впрочем, оба раза Алексий попадал не в хорошее время. Как раз в пору патриарших скаканий. Раздел митрополии, Ольгердов ставленник Роман (из Твери! Опять и снова Твери!), с коим Алексий ничего не возмог содеять, хорошо хоть отстоял города из своей половины по старому, еще Феогностовых времен докончанию. А обратный путь, зимние штормы, волны через борта! Тогда-то и понял Алексий, почто лазурное море, Понт Евксинский[2], зовется Черным.
А первый… С первой поездкой у Алексия прочно связалось чувство вины. В Москве в это время умер князь Симеон. Без него, Алексия… так можно подумать, он смог бы чем помочь, хоть что-то содеять! Сам чудом проскочил, проскользнул, увернулся от беды. В Византии ведь тоже умирали от чумы. И все же…
С Иваном у него уже не было той духовной близости. И, конечно, никогда бы не сказал ему Иван: «Помоги мне, брат!». Как Семен когда-то… Что ж, хоть и завещал Семен «слушать отца нашего владыку Алексия, да старых бояр, которые отцу нашему и нам добра хотели», а у нового князя новые люди, ничего с этим не поделаешь. Иван был умен - умом книжным, не житейским. И обманчиво кроток. Всех выслушает, покивает, поблагодарит за совет. И сделает по-своему. Вот на что вернул Хвоста? Тысяцкое ему отдал! Ну да, считал, что тот несправедливо обижен Семеном, ну да, искал равновесия, боялся, что Василий Васильевич, великокняжеский шурин, осильнеет сверх меры. Ну и что путного вышло? Самого же Хвоста и прирезали в темном переулке. Вельяминовым тогда пришлось бежать из Москвы, Иван их винил, и больше всего почему-то Воронца. У сильных бояр всегда много недоброжелателей. Доказательства вельяминовской вины искало пол-Москвы. И раз не нашли, значит, они непричастны, вопреки первому впечатлению. Значит, это был кто-то другой, изобиженный Хвостом. Или попросту тать ночной. Да и что это за тысяцкий, у которого посреди Москвы людей убивают! Хвоста Алексий недолюбливал за все его шкоды противу покойного Семена, за наглость и стремление везде вылезти на первое место. Первым надо быть по достоинствам, тогда и место найдется! Ну, не то что недолюбливал, поправил сам себя владыка, но любил не более, чем одному христианину подобает любить другого.
