- Зло не может быть красиво! Дьявол – отец лжи и сам воплощенная ложь. Зло может притворяться красивым. Как болото прикидывается прелестной зеленой лужайкой, а присмотришься – из-под травки сочится зловонная жижа. Должно внимательно смотреть, и зло из-под красивого покрова явит свое безобразие. А то, что прекрасно без обмана – то от Бога, и то благо.

- Жаль, что тебя не слышат наши святоши! – говорит фрязин, и по проскользнувшей в его голосе горечи делается ясно, что говорит не просто так. – Многие из них всякую красивую женщину готовы объявить творением сатаны, а то и попросту ведьмой.

Федор пристойно радуется про себя: у нас не так! Но этого не говорит. Они за разговором дошли до Джованниного жила, и теперь сидят друг напротив друга за столом, уставленным нехитрой снедью. Фрязин, не переставая говорить, жизнерадостно обгрызает ножку цыпленка и все время пытается подлить «фра Теодоро» вина. Федор к вину не притрагивается и отламывает маленькими кусочками хлеб, порой забывая и о нем. Они уже приспособились и хорошо понимают друг друга, говорено уже о многом, но снова и снова разговор возвращается к главному: красоте.

- …Вот почему в церквах должно быть красиво! – развивает мысль «Ванюша». – Вы ведь тоже держитесь этого! Это у нас общее! Вот почему – золото, и атлас, и музыка. Эта зримая красота – как бы знак красоты незримой, предвечной, предуготовление к ней!

- В нашей старой церкви, в Троице, золота не было вовсе, но сердце возвышалось там в молитве отнюдь не менее… - задумчиво говорит Федор. Ему странно, что латынянин может быть прав в таком деле, но фрязин говорит то, что мог бы сказать и он сам. И все же жаль той, маленькой, уютной церковушки! – Тем не менее я с тобой соглашусь. Потому что она тоже была красива. Красота бывает разной, и не только в роскоши, но и в простоте! И пусть каждый выберет то, что ему по сердцу.

- А кто рассуждает, что все это лишнее, а церковь должна быть дешевой – тот заботится не о высоком, а о собственной мошне! – Джованни бьет кулаком по столешнице.

- Дороговь-то тут причем? – искренне недоумевает Федор. И, сообразив наконец, в чем ловушка, торопится высказать. - Церковь, но не церковники!

- Вот именно! – радостно восклицает фрязин. И добавляет, разумея что-то свое. – А на белых конях непочто гарцевать!

Смеркается, а они все говорят и говорят, как будто на миг отыскали друг друга в огромном мире и должны наговориться на всю жизнь.

-…А любовь? – спрашивает Джованни.

- Любовь к Богу…

- Да нет же! К женщине.

- Прежде всего - любовь к Богу, - возражает Федор, - Который сотворил этот мир и объемлет его. Затем – любовь к людям, по слову Божию. И затем – любовь к одному человеку, к той, единственной, на ком замыкается для тебя все человечество. Которая одна – его олицетворение и воплощение… для тебя одного. И горняя любовь… Любовь творит, любовь возвышает человека!

- Любовь же и губит?!

- Не любовь! А ее искажение. Когда оценки смещаются, и плотское становится важнее духовного, земное важнее небесного, вот тогда и грех, и гибель.

- А ежели полюбишь чужую жену? Или жена – чужого мужа? Выходит, это не грех, и нужно дать свободу своей любви?

- Любить – не грех. Любовь не может быть грехом по своей сути. Но прелюбодействовать – грех, и тяжкий. И не мешай одно с другим, это разные вещи, хотя и кажутся взаимосвязанными. Твои желания – твоя забота, но твоя любовь – достояние двоих. Даже неразделенная, даже невысказанная. Любить – не значит ли желать блага тому, кого любишь? А может ли быть благо без добродетели? Любить – много больше, чем желать! Говорить с ней – уже счастье, и даже просто видеть ее, хоть издалека - счастье, и даже не видеть, хотя бы знать, что она жива, что она благополучна – это счастье, огромное счастье, по неизреченной милости Господней доступное человеку!

- Благословляю месяц, день и час,

Год, время года, место и мгновенье,

Когда поклялся я в повиновенье

И стал рабом ее прекрасных глаз; - говорит итальянец, и Федор, не понимая слов, затаив дыхание, внимает волшебной музыке чужого языка.

Благословляю первый их отказ,

И первое любви прикосновенье;

Того стрелка благословляю рвенье,

Чей лук и стрелы в сердце ранят нас.

Благословляю все, что мне священно,

Что я пою и славлю столько лет,

И боль и слезы – все благословенно, -

И каждый посвященный ей сонет,

И мысли, где царит она бессменно,

Где для другой вовеки места нет.[3]

И говорит Федор, и теперь уже итальянец внимает ему, так же не понимая слов, понимая лишь красоту:

Ярославна

чуть свет причитает

на стене городской во Путивле:

«О, Ветер-ветрило,

зачем ты так сильно веешь,

мечешь половцев стрелы

на воинов моей лады?

Или мало тебе

корабли лелеять, волнуя синее море?

Зачем ты мое веселье по ковылям развеял?»[4]

- Они соединились? – спрашивает Федор чуть слышно.

Джованни медленно качает головой:

- Она умерла. А он любил ее всю жизнь.

Спрашивает сам:

- А они?

Федор кивает:

- Он вернулся. А она дождалась.

***

- …А вино? – спрашивает Джованни. – Я вижу, ты не пьешь вина.

Федор трясет головой, волосы разлетаются солнечным облаком:

- Монаху сего не должно! А мирянину отчего же не выпить вина, если в меру и с хорошими людьми. Мера – вот что отделяет хорошее от дурного, как речет Аристотель. И Христос сотворил вино из воды. И, обрати внимание, не мало и не много, а как раз сколько нужно для веселья. А не для похмелья, - шутя прибавляет он, и фрязин, не понявший русских слов, но уловивший рифму, хохочет в ответ.

- У вас ведь растет виноград? – спрашивает Федор.

- У нас лучшие в мире виноградники! А если какой-нибудь грек станет говорить то же самое про свои, пропускай мимо ушей!

- Благословенная земля… - мечтательно говорит Федор. – Представить только, что где-то виноград растет прямо так. Как у нас яблоки. Можно выйти утром в сад и сорвать кисть винограда.

- Виноград для еды и для вина – это разные сорта! – живо возражает фрязин.

- А какая между ними разница? – любопытствует Федор.

Ветер качает облетающие ивы…

Комментарий к 1367.

[1] повар.

[2] Епифания называют «ростовским иноком».

[3]Франческо Петрарка, перевод В.Левика.

[4] Перевод И.Шкляревского.

========== 1368. ==========

А начался год тревожно. На небе явилась хвостатая звезда, и люди крестились, с опаской взглядывая вверх. Хищная красота неведомой звезды завораживала, и не зря ведь говорили старые люди, что такое не часто бывает к добру. Но юный Владимир Андреевич, впервые ведущий полки, молниеносным ударом отбил у литовцев Ржеву, потерянную еще при Иване Красном. Копейная звезда висела над Русью, и теперь-то московляне точно знали, что сияющее острие нацелено в их врагов.

***

Князь Дмитрий весь извелся к тому часу, когда его наконец пустили к роженице. Он бегом кинулся к Дуне и в первый миг перепугался до жути, прежде чем по ровному дыханию жены понял, что та просто спит.

- А вот и наш княжич, - щебетала повитуха, - и как на батюшку-то похож!

Дмитрий с опаской взял в руки невесомый сверточек.

- А чего он такой… маленький?

- Нешто это маленький! Четверть пуда!

У младеня было крохотное красное личико и носик пуговкой. И невероятно маленькие черные реснички. Митрий стоял весь растерянный от умиления, от нежности и гордости.

- Данилушкой назовем! – выговорил он наконец.

- Так Данилов день еще не скоро, - оспорила бабка.

Великий князь строго возразил:

- Не по дню, а по прадеду!

***

Василий ничего не предпринимал еще и потому, что не мог. Он и прежде чувствовал себя не слишком хорошо, а потеря Твери и спешное бегство добили его окончательно. На Святки Кашинский князь слег и больше уже не поднимался.

Он составил духовную грамоту, оставил весь свой удел сыну Михаилу (младшего, Василия, уже не было в живых), с выделением части на прожиток «до живота» княгине Елене Ивановне, наказал сыну: «Держись Москвы, а Твери не ищи под Михайлой», - принял схиму и тихо умер в солнечный апрельский день, когда за окном оглушительно чирикали ошалевшие от весны воробьи.