Богатеево пострадало еще больше. Нужно было помогать мужикам, а чем? Илья – да и не он один – с каждым днем все яснее чувствовал, что так дело не кончится, что что-то грядет. Но Кашинский сидел смирно, ничего не предпринимал, но пока было тихо, и милосердный первый снег наконец укрыл язвы исстрадавшейся земли.

***

Что-то грядет… Москва ничего не ждала. Москва беспечно строилась. Можно ли так сказать о каменной крепости, чьи могучие башни росли аршин за аршином? Мужики, когда как-то вдруг, словно из ниоткуда, являлось пред очами белое чудо, величественность коего сугубо подчеркивало деловитое муравьиное кишение работников, неволею натягивали вожжи, глядя из-под ладони, значительно прицокивали языками: «Белокаменная!». И едва ли хоть один из них взаболь думал о том, придется ли сражаться с врагом на этих стенах. У Митрия тверские дела вызывали досаду, но он всецело был поглощен молодой женой и Кремником. Один Алексий смутно чуял приближение грозы.

Если призадуматься, удивление и уважение вызовет та громадная работа, что проделал уже зело немолодой митрополит. Вослед за Великим Новгородом ряд о том, чтобы стоять против врага заедино, был заключен со Святославом Смоленским, Константином Оболенским, Иваном Вяземским, Иваном Козельским – со всем литовским приграничьем. Тогда же был подписан еще один значимый договор, многим показавшийся излишним и даже странным.

Владимиру Андреевичу Серпуховскому исполнилось четырнадцать лет. Пора было определить взаимные отношения двоюродных братьев. Серпуховский князь признавал Московского «братом своим старейшим». Дмитрий, в свою очередь, клялся «мне князю великому тобе, брата своего, держати в братстве, без обиды, во всемъ». Великокняжеский титул Дмитрий не собирался выпускать из рук. Разумеется, князья обязались быть заедин: «а кто будетъ мне недругъ, то и тобе недругь», но была и еще одна важнейшая статья: «А тобе, брату моему молодшему, без меня не доканчивати, ни съсылатися ни с кем же». Укрепление великокняжеской власти следовало начинать с собственного дома.

***

Нет, неспокойное выдалось лето, как бы там не благодушествовала Москва. Тевтонцы ходили на Изборск, не взяли города, но испустошили псковские волости, и ушли безнаказанными. Новгород помог «младшему брату» лишь тем, что направил к немцам посольство во главе с протопопом Саввой, чтобы свести врагов в любовь. Новгородцев можно было понять: розмирье свершилось внезапно, и слишком много их соотечественников находилось сейчас в немецких землях.

Примерно в то же время самозваный хан Булат-Темирь совершил набег на Нижегородские земли. Снова горели избы, снова простоволосые бабы, спотыкаясь, бежали на арканах за косматыми татарскими лошадьми… Но – ведь татар можно бить! Олег Рязанский доказал это два года назад. Земля поднималась для отпора. Дмитрий Константинович с сыновьями и братьями – все споры были забыты на краткий час – гнали Булат-Темиря до Пьяны, где все же вынудили дать сражение и разгромили наголову. Сам хан на едином коне (не осталось и заводного!) с жалкими остатками войска едва добрался до Орды, где немедленно и попал в цепкие руки Азиз-хана, столь же самозваного. Впрочем, и Азиз-хану жить оставалось недолго.

***

Федор полюбил Москву. Со всей ее суетой и шумом, с ее жадным кипением жизни. Полюбил больше, чем многоязычный Нижний, тоже очень ему понравившийся, даже больше, чем родной Радонеж, на крутом мысу, вознесенный над туманами. Ему думалось, что только Ростов, о коем часто баял Епифаний[2] и изредка вспоминал Сергий, доведись ему, Федору, побывать там, полюбится ему так же и сразу.

В Москве он обычно останавливался у Богоявления, и ночевал тогда в келье у отца. В монастыре был новый игумен, и Федор первое время очень опасался, что и здесь начнется то же, что у Троицы. Но нет. Стефан не пытался бороться за власть или влияние, спокойно, с полной кротостью, повиновался настоятелю, жил очень строго… и, словом, все было в порядке. Федор помалу начал кое о чем догадываться…

Что привело его в оружейную лавку, он и сам не знал. Шел мимо, захотелось заглянуть. Внутри единственный посетитель, пестро разодетый молодой фрязин с крупным, с заметной горбинкой, носом и копной иссиня-черных кудряшек, торговал черкасский кинжал. Он горячился, размахивал руками, сыпал непонятными словами с невообразимой скоростью, и оружейник, в кожаном фартуке, с перехваченными кожаным гойтаном волосами – видно было по всему, сам мастер, и изрядный – тоже размахивал руками и тоже кричал, и оба решительно не понимали друг друга. Федор, уловив несколько знакомых слов, сходных с латинскими, предложил свои услуги в качестве переводчика. Приспособились они не сразу, но наконец, на смеси греческого и латыни, знакомой Федору в начатках, сумели договориться к полному удовольствию всех троих.

- Красиво! – восхищался фрязин, рассматривая дымчатый струистый узор клинка. Он держал кинжал за лезвие, потом вдруг подбросил, поймал за рукоять, так подержал несколько мгновений, словно бы прислушиваясь к ощущениям, и закрутил в руке. Федор заворожено следил за смертоносным танцем клинка. Танцем… иного слова нельзя было найти. Он летал и кружился, следуя неслышимой музыке, все ускоряясь, ускоряясь… и рухнул вниз на обрыве. Точно в отделанные бирюзой ножны.

- Красиво… - чуть слышно повторил Федор давешние слова фрязина.

- В нашей земле мужчина рождается со стилетом в руке! – горделиво провозгласил тот.

- А… - Федор замялся, вспоминая подходящее слово, но фрязин понял и невысказанный вопрос, рассмеялся, блестя белыми зубами:

- О нет, я не воин! Купец! По делам отцовского торгового дома приехал к… - он протрещал что-то непонятное для Федора, но не для оружейника, который обрадовано воскликнул:

- А, Некомат! Как же, как же, знаю такого, самый богатый из сурожских гостей. Не раз у меня товар брал.

***

- Почему украшают оружие? Почему оружие вообще может быть красиво? – рассуждал Джованни, то приглушая голос до шепота, то возвышая так, что прохожие начинали оглядываться на шумного чужеземца, что-то втолковывавшего шедшему рядом монаху. – Смертоносно – и красиво? Там, в лавке, ты разглядел тот меч? Светлый, прямой и прекрасный, как сама правда! И рядом другой, не худший клинок… как это называется по-вашему? Хищно изогнутый, с тусклым отблеском опасности… словно изготовившаяся к броску змея! И он не менее прекрасен, хотя и по-иному! Верно, люди находят особую красоту в опасности, в силе… а более в искусстве! Ведь владеть оружием – это искусство. Вот и ответ. Искусство – опасное, да! Но тем и отличное от иных, вознесенное над иными. Ах, зачем я все это говорю, тебе, верно, не надлежит такого слушать! Ты же… как это… поп? падре? как… А! ба-тю-чка!

- Монах, - поправил Федор, но в подробности вдаваться не стал. – Это разное.

- Ведь ваша религия не одобряет насилия?!

Федор удержался ехидно спросить: а ваша, значит, одобряет? Одобряет, еще как, нам ли не знать.

- Сам Христос сказал: «Принес не мир, но меч». Правда, Он имел в виду меч духовный, что вскоре выяснилось, к разочарованию очень многих. Но Он же заповедовал любить своих ближних, а любить – не значит ли прежде всего защищать? Защищать, если придется, от силы – силой и от оружия – оружием. Потому и Церковь благословляет воинов на брань, на защиту своих ближних и своей земли.

- Если война справедливая, так? И этим определяется, считать ли насилие грехом?

- Определяется – опять, снова и всегда - любовью и лишь ей! Если воин творит свой тяжкий долг, ведомый любовью, он невинен и свят. Но если, забываясь, начинает действовать из ненависти, из алчности, из упоения властью и силою – родится грех, и грех сугубый. Ты сам говорил о мече и правде. Меч защищает правду, и потому он прекрасен, он должен быть прекрасен, иначе он будет просто орудием насилия, и не более.

- Ты хочешь сказать, где правда, там и красота?

- Да.

- Где добро, там и красота?

- Да!

- Но разве зло не может быть красиво? В проповедях говорят, что дьявол улавливает наши души именно красотой. Например, красотой женщин.