На улицу Циолковского бабушка посылала меня за хлебом. Копейки давала строго, под счет. Половинка черного – девять копеек, батон белого – двадцать пять. И рогалики по десять копеек. Эта булочная на Циолковского и славилась тем, что иногда тут были рогалики. Они были особенные, упругие, туго свернутые, большие, с хрустящими кончиками. Ах как они были хороши с молоком! Вот она, эта дверь. Сейчас крашенная зеленой краской и закрытая наглухо. Смотря в нее, в этот зеленый цвет, я снова видела всю булочную внутри: как расположены стеллажи, рогатые вилки почти под каждым – трогать пухляшек. Но если уже взял батон – обратно класть ни-ни! Окунулась в сам запах хлеба…

Вдруг я вспомнила, что в этом дворе по дороге в булочную были мои любимые качели. Огромные, с сильным размахом прочных железных рук. Я всегда качалась на них, когда шла за хлебом. И обратно тоже, крепко зажав авоську пальцами у поручней. Не удержалась, пошла посмотреть, где они раньше стояли… Прежней дорожки не было, заросла… Новые качели на хлипких цепях уже сломаны.

Чудо! Мои качели-близнецы стояли – целые и невредимые! Неужели такое может быть?! Даже краска серая была той же, из детства. Я бросилась к ним. Трогала. Все те же сильные железные руки. Только прочное дерево обоих сидений стерлось от времени до полной округлой гладкости.

В детстве оно больно упиралось ребром в голые ноги под коротким платьицем. Оттерла сиденья салфетками: кто-то посмел качаться на них стоя. Раньше они казались мне немного больше, но совсем немного! Раскачалась сильно, как всегда. Я часто годами уже взрослой вспоминала эти мгновения и всю картину вокруг. Верхушки летящих навстречу деревьев. В тот момент, когда ощутила детский полет вверх вместе с тополями в ярчайший блеск облаков, в мгновение чистого восторга, в этот момент я поняла, что вернулась не к себе даже, а в себя. Уже не было двух параллельных миров, в которых я листала любимые улочки. Это была целиком – я. Неужели качелям сорок пять лет? Какая глупость и чепуха…

Потом долго сидела, обнимая их. Было так трепетно и воздушно, и так грустно… Уходя, я их погладила по железным рукам, как прощалась бы с другом.

Неподалеку от дома детства зашла в кафе. Ела пиццу и смотрела в окно. Тревожно и странно. Будто что-то навсегда утрачено. Или тогда, давно, это была не я? Что меня теперь с этим местом связывает? Ничего материального. Воздух…

Вдруг в мгновение, не знаю почему, все изменилось. Подумала, что, если бы жизнь сложилась иначе, отец не отдал бы эту квартиру… сейчас ела бы там, в ста метрах отсюда. Только и всего. Разве мне сейчас плохо? Пицца вкусная, пирожное – тоже. Я даже не сама их готовила. Мне подали. У меня есть дом, достаточно для жизни денег, мое творчество, книги, картины, все радости жизни, которым научил меня отец. Может, с квартирой – это его последний урок? Он не хотел, но дал мне его… Будь иначе, тот расчудесный мальчик, о котором даже вспоминать сейчас не хочется, был бы – о ужас! – спутником жизни. Пусть и недолго. Бросил бы, увидев меня впервые слабой, растерянной и беспомощной, когда вернулась после встречи с «законной женой» отца, растерзанная и растоптанная. Как у Ницше? «Что падает, нужно еще толкнуть!» Вдруг я не была бы свободна? И не смотрела бы в окно, жуя пиццу. И не мечтала бы о зеленых, самых нежных глазах напротив. Мы думаем, что нам нужны какие-то материальные вещи. А они не нужны нам. Нужен просто воздух. Вот этот воздух, которым сейчас дышу. Свобода. Воспоминания. Покататься на качелях детства, взлететь снова в небо с замиранием счастливого сердца куда важнее, чем увидеть дом детства, а тем более – жить в нем.

Мы – эфемерные существа. Мы временно трогаем землю. И качели. Но качели – вечны… Вдруг открывшаяся вселенная этой мысли показалась необъятной. Всматривалась в нее до головокружения. К вопросу о времени. Эта идея посетила меня столь неожиданно и быстро, что я даже не успела доесть кусок пиццы. Смотрела на него и вокруг. Сейчас, вот сейчас, для меня все изменилось… С этой мыслью можно качаться, как на невидимых качелях…

«Волшебная пицца», – подумала я. Я даже не пила пиво. Только чай.

В 1947 году дяде Коле, моему соседу, добрейшему человеку, было только семь. Голод. Жили трудом и надеждой. Но им-то, ребятне, что? Одна радость – улица.

И всегда сверлит мысль: где бы перехватить поесть? Хоть что-нибудь.

Выбегали во двор с кусочком черного хлеба, душистого, пропитанного подсолнечным маслом и посыпанного крупной солью. Первым делом кричали: «Сорок один – ем один!» Потому что если не успеешь, «Сорок пять – всем давать!»

Быстро таял кусочек хлеба, оставляя по себе запах масла и сосущий голод под ложечкой.

Улица Рабочая тогда была вся одноэтажная. А на самом углу с Комсомольской стоял длинный барак. В нем дядя Коля и жил. Вокруг – частные дома с садами.

Поповну, их соседку, звали Варвара Васильевна. Ее-то сад с налитыми яблоками, тяжелым подсолнечником и кислой вишней и был предметом постоянных голодных помыслов их компании.

Однажды его друг Лешка, сидя в траве, потихоньку вылущил из подсолнечника все семечки. А Танька на другой день с огромным трудом отвинтила эту же головку. Радовалась, когда тащила ее в подоле! Развернула на воле – а подсолнух-то пустой! Ну и смеялись же все!

А однажды они набрали в поповском саду целый мешок яблок. Маме сказали, что нашли пустующий дом на другом берегу Пахры. И попросили продать яблоки на рынке. Мать встала в Красных рядах. И вдруг подошла поповна-соседка. Покачала головой:

– Хороши яблочки. Даже на мои похожи. Надо же!

И ушла.

Ох и досталось же дяде Коле в тот же вечер! Ох и лупила его мать, и лупила! По всему дому гоняла. Он бегал, плакал, вопил благим матом. Знал: за дело. Мать выбилась из сил. А он спрятался в сарае во дворе. И пока не стемнело, грозил оттуда кулаком ненавистному дому поповны.

Следующий день и вовсе был пыточный. По всей улице шел такой сладкий яблочный дух, что у детей дыханье перехватывало. Поповна варенье варила. На Яблочный Спас.

Пролетели летние денечки. Опустел поповский сад. Принакрылся сугробами. Одно развлечение: санки да снежки. Только холодно. Есть с мороза ох как хочется! Кажется, слона бы съел! Никогда дядя Коля себя сытым не помнил.

Новый год прошел. Никак. В школе выдали два зеленых мандарина. Чудо невиданное! Кислятина. Запах один. Поповские яблочки вкуснее.

Рождество не справляли. Нельзя. Почему? Все церкви закрыты, кроме одной – Троицкого Собора. Раньше видна она была – со всех сторон. А теперь застроили ее домами. Никто не ходит. Хоть и говорят: «Рождество, Рождество…» Дяде Коле все казалось в этом что-то чудесное. Загадочное. Тайна какая-то… Потому что все о нем знают, думают, но никто ничего не рассказывает… Хотел он было мать расспросить, да передумал…

В тот же вечер, когда вся семья была дома, пришла поповна к ним в гости. Они особенно не знались, и мать удивилась. В руках Варвара Васильевна держала большую банку яблочного варенья.

– Кушайте на здоровье. С праздником.

Поклонилась и ушла.

– Спасибо, матушка, – прошептала мать.

Она так посмотрела на сына, что он не смог выдержать ее взгляда. Убежал, ревя:

– Она нарочно! Нарочно!!! Попопна-клоповна…

Он долго не прикасался к подарку. Не мог. Как мать его ни потчевала. Но потом все же не устоял.

Так вот что такое Рождество.

Варенье было вкусное.

Кто он такой был и откуда? Никто не знал. Просто жил себе человек поживал. Никого не трогал. Чудаковатый старик. Походка смешная – вперевалочку. Будто ноги не сгибаются. Соседи его терпеть не могли. Вот почему.

Старик этот любил голубей. Они как-то незаметно вошли в его жизнь. Сначала он не задумывался, зачем ему эти серые бестолковые птицы. Просто кормил. Хлопали крыльями, слетаясь. Кто быстрее? А потом стал чувствовать прилив бодрости и какой-то первобытной радости после каждого общения со своими крылатыми друзьями.