Он улыбнулся, и колдун, помедлив, улыбнулся ему в ответ.
Книга обреченно хрустнула, из-под страниц на пол высыпался целый водопад пыли. Взгляд господина Ионы скользнул по аккуратным литерам, выведенным в эпиграфе — единственную строку, не утонувшую в бурых каплях и не стертую с желтого пергамента, еле получилось угадать.
«…зеленый мрамор древних усыпальниц…»
— Ты прав, — согласился колдун, снимая с локтя сонного светлячка и предлагая светлячку полюбоваться обрывками чужих записей. — Мне будет интересно.
========== 7 ==========
Пыль скрипела под его ботинками, как снег — он кривился и ругался, но в конце концов молча сел на непреодолимый порог и с явным сожалением покосился на своего спутника.
Георг порылся в походной сумке и тяжело вздохнул — еды не осталось. У нее хотя бы выходило отвлечь рыцаря от мыслей о предстоящем девичьем смехе и негромком, но крайне выразительном шарканье подошвы — а теперь Георгу было не за что цепляться, кроме гладкой кожаной куртки Говарда или деревянной рукояти кистеня.
Солнце неуклонно пряталось где-то за белоснежными пиками, по Тропе Великанов ручьями растекались безжалостные тени. Рыцарь отстраненно подумал, что это позор, что у него трясутся руки и ноги, что ему банально не хватит сил на битву с предполагаемой нежитью — но страха не было, рыцарь как будто следил за собой со стороны, и от этого зрелища хотелось выть. Зачем, спрашивал себя он, ты вышел за надежные городские стены, зачем ты согласился охранять господина Иону? Какого Дьявола тебя дернуло совершить никому не нужный подвиг — он ведь забудется, едва ты закроешь глаза, ни один летописец не упомянет на пергаменте твое имя, ты не заслуживаешь подобной чести…
…Говард не боялся тоже — но не боялся иначе. Сообразив, что пересечь порог и выбраться на Тропу не выйдет, он сосредоточенно прогулялся по всем коридорам, лестницам и залам, уделив особое внимание окнам и дверям. Уцелевшие рамы не поддавались, выбитые — не позволяли рыцарю высунуться наружу; он словно бы стучался упрямым лбом о невидимые барьеры, поглаживал их ладонями в поисках отсутствующей слабины и в отчаянии бил кулаками, надеясь, что они разлетятся.
На закате он остановился, устроился на ближайшем подоконнике и посоветовал Георгу зарядить арбалет. Георг подчинился, все так же отстраненно думая, что вот, на заснеженную Тропу ложатся ранние сумерки, а потом они становятся поздними и расползаются густой красноватой темнотой.
Невесомые детские шаги вполне ожидаемо прозвучали на верхних этажах — незадолго после полуночи, когда карминовая луна, укрытая пеленой облаков, зависла над потрепанными старыми башнями. Георг обреченно улыбнулся, а Говард вскинулся, как готовый к атаке зверь — но почему-то не спрыгнул с подоконника. Лишь напряженно огляделся и крепче стиснул рукоять меча — ну давай же, мол, откуда сегодня ты возникнешь?
Подошва шаркнула у самого порога — не выразительно, дошло до Говарда, а естественно, как если бы ее хозяин скитался по заброшенной крепости годами. Потом шаркнула еще раз — немного ближе; потом коридор утонул в раскатистом чужом смехе, но смеялась не маленькая девочка, а самостоятельный взрослый человек с арбалетом на подпрыгивающих коленях.
— Георг? — рыцарь так удивился, что забыл даже о невидимой нежити. — Ты чего?
Его спутник не отвечал. Раскачиваясь и таращась в полумрак перед собой, он смеялся и смеялся, и никто ему не отвечал, и затихло неизменное шарканье расхлябанной подошвы — затихло все, разве что эхо носилось под каменными сводами и волной падало на уцелевшие стекла.
— Георг? — тихо повторил Говард. — Пожалуйста, успокойся.
…его спутник подавился хохотом и всхлипнул — чтобы спустя секунду расплакаться не хуже ребенка.
Рыцарь соскочил на холодный каменный пол, требовательно посмотрел на место, где, по его мнению, находилась невидимая тварь. Она не нападала и не издевалась — она внимательно изучала гостей, и ей было неприятно, что один из них сломался так запросто, а второй по-прежнему сопротивляется и готовится к бою.
— Ты как я, — шепнула она из угла, и Говард немедленно развернулся. От пустоты не веяло угрозой и не веяло ужасом, нет — от нее, сообразил рыцарь, пахло, едва различимо пахло давно покинутым кладбищем, свежей весенней травой и шумными раскатами грома. Она рассеянно шевельнулась — и рыцарь уловил шелест ее одежды, вроде бы, шуршание пышных юбок, хотя голос был определенно мужской. — Ты — пленник в этой крепости. Скажи мне, ты видишь выход? — Пустота угрюмо выдохнула и призналась: — Я не вижу выхода.
Говард подался было навстречу — понятия не имея, чтобы ударить или поймать, но пол крыльями погибших бабочек рассыпался под его ногами, перенес рыцаря — как будто в мерцающее звездное небо. Кажется — протяни ладонь, и коснешься южной стрелки Западного Компаса; но потом небо исчезает, а ты почему-то стоишь на земляном полу незнакомой кухни и с недоумением косишься на ее хозяев.
Голубоглазая светловолосая девушка стояла у стола, острие ножа ловило отблески зажженной свечи. Надо было всего лишь разделать свежую куриную тушку, девушка многократно этим занималась, но лезвие почему-то соскользнуло с выпотрошенного куска мяса и вонзилось в ее большой палец. Она не успела ни остановить его, ни хотя бы испугаться; хрустнула кость, и отрубленная часть ее тела с глухим стуком оказалась на глиняном полу.
Девушка изумленно моргнула — и закричала так, что у Говарда заложило уши. Он зажмурился, выругался, а затем…
Седая сгорбленная женщина тянулась к полке в углу спальни, желая достать потрепанную книгу в переплете из выделанной кожи. Уголок переплета задел шкатулку с бесполезными уже кольцами и подвесками; женщина неловко дернулась, когда украшенный резьбой уголок вскользь ударил ее по виску. Глубокая ссадина полыхнула крупными карминовыми каплями, загорелась невыносимой болью и как будто погасила свет; хозяйка шкатулки медленно осела на пол, зажимая раненый висок шероховатыми скрюченными пальцами.
Странный парень в подпоясанном балахоне и расхлябанных ботинках наблюдал за ней с подоконника. С его ладоней, сложенных в некое подобие чаши, на пол катились ручейки холодной воды.
— Весь наш мир состоит из вероятностей, — многозначительно произнес он, и у него дернулись губы — как если бы он хотел улыбнуться, а должен был показаться непреклонным и строгим. — Нити складываются в полотно. Переплетая между собой нити, собирая их в узлы, образуя новый рисунок… мы влияем на свое будущее. И на свое прошлое. В нашем ремесле главное — не перестараться… не напортачить… потому что если мы допустим ошибку, мы наверняка исчезнем. Представь, что связала из теплой шерсти новый хороший свитер… но из рукава торчит оборванная нить, и если ты за нее потянешь — вся твоя работа развалится. Точно так же и с мировым полотном. Если нечаянно оборвать какую-то нить и оставить ее болтаться, кто-нибудь однажды за нее дернет. Гера, — странный парень тяжело вздохнул — совсем как невидимка в покинутой крепости, и до Говарда счастливым искристым звоном донесся ответный девичий смех. — Ты понимаешь меня?
…все это время седая сгорбленная женщина сидела на полу, и кровь, как ливень, падала на ее подол, собиралась в маленькие соленые реки. Ноздри щекотал настойчивый запах железа; крылья погибших бабочек водопадом рухнули у рыцаря из-под ног, снова мелькнули синие небеса, покрытые звездами, как веснушками. Он попробовал убежать, и небо глухим позвякиванием отозвалось на эту его оплошность; что-то неподъемное и отчаянно ледяное сковало правую лодыжку — Говард упал и расшиб скулу о плоский вытянутый валун.
Валун кренился к настоящей, горной реке. Странный парень в подпоясанном балахоне любовался ее напористым течением, а к нему с восторгом прижималась девочка лет восьми — да нет, сообразил Говард, что за глупость, это взрослая девушка, просто у нее маленькое хрупкое тело, как будто ему запретили меняться и расти. На плечах узорами выступают серые кружева роскошного платья… на запястьях поблескивают браслеты…
