Часто недоумевают: почему столь бесчеловечная система, как сталинизм, проявляла такую живучесть в кризисных обстоятельствах и не только не рассыпаясь (как рассчитывал, например, Гитлер), но, напротив, демонстрируя весьма высокую эффективность и волю к самосохранению? Почему вообще народ, попадая в экстремальные условия, зачастую по прямой вине своих властителей, не только не отказывал им в повиновении, но и поддерживал их еще самоотверженнее? Подобные вопросы с наибольшими основаниями можно адресовать к периодам индустриализации и войны. Но помимо перечисленных, есть еще один источник повышенной устойчивости режима. Господство в обществе антииндивидуалистского сознания, оценка человека лишь с точки зрения его полезности для некоего целого, для коллектива, создают почву для феномена «муравьиного» героизма. Я имею в виду довольно широко распространенную среди сталинских поколений советских людей готовность к нерассуждающему самопожертвованию ради коллективных (или якобы коллективных) целей. Этот феномен ярко проявлялся не только в военных условиях, но и в хозяйственной деятельности. Очень часто система в качестве главного своего ресурса эксплуатировала так называемый трудовой героизм, т. е. работу людей, по своим условиям и интенсивности явно ненормальную, на износ, а то и на погибель.

Думается, что такого рода антиличностный героизм по своим моральным и психологическим стимулам существенно отличается от героизма личностного, проявляемого, например, в экстремальных обстоятельствах людьми персоноцентристского склада. В этом случае принесение человеком себя в жертву (под жертвой в данном контексте понимается не только утрата жизни, но и отказ от части собственных личных прав и интересов) воспринимается и им самим, и социальным окружением как высокий акт самоотречения. При этом цель, за которую платится такая цена, разумеется, тоже должна быть очень высокой, а сама жертва – оправданной и вынужденной. Словом, героический поступок совершается в обстоятельствах, действительно чрезвычайных, иным путем не преодолимых, и потому является актом исключительным.

В условиях же сталинщины принесение себя в жертву превратилось едва ли не в норму, т. е. в тот тип поведения, которого социальное окружение ожидает от человека в ситуациях хотя и трудных, но объективно далеко не всегда безвыходных и не требующих столь высокой платы. Впрочем, жертвы эти, в силу их социальной санкционированности и низкой цены человеческой жизни на социальной шкале, отнюдь не считались такими уж исключительными. (Уже в 70-е годы армейские политработники, ссылаясь на данные якобы «социологических опросов солдат», хвастались, что во вверенных им частях 90 % личного состава выразили готовность без раздумий повторить подвиг А. Матросова!) Оставим на усмотрение читателя решить, какой из двух видов героизма выше в нравственном отношении. Но очевидно, что сталинскому режиму традиция «муравьиного» героизма сослужила немалую службу, позволяя без особых затруднений залатывать пробоины своего корабля человеческими жизнями, что вряд ли было бы возможно на основе героизма личностного.

Периоды подъема общественной активности в жизни той или иной страны – будь то революция или менее радикальные варианты попыток подтолкнуть проведение тех или иных преобразований – порождают высокие, обычно завышенные, ожидания и надежды. И чаще всего за этим следует период больших или меньших разочарований. Так случилось и с нами в постсоветское уже почти тридцатилетие. И, как водится в России, в тяжелой, осложненной форме.

Во многом это обычное для периода перемен явление описывается через понятие аномии, впервые введенное Э. Дюркгеймом более века назад и описывающее болезненное состояние общества, переживающего разложение, дезинтеграцию, даже распад определенной системы устоявшихся ценностей и норм, поддерживающих традиционный общественный порядок. В последующем Р. Мертон описал аномию как разрушение базовых элементов культуры, прежде всего – этических норм. Иными словами, происходит разрушение или дискредитация прежней нормативной этической системы, а новая, ей альтернативная, еще не успела сложиться. Что объяснимо, ибо процесс разрушения и по сути своей проще, и происходит быстрее, чем формирование чего-либо нового, особенно столь тонкого, как моральные ценности и стандарты поведения. В результате возникает сильно разреженное моральное пространство, а то и безнормативность, аморализм. И ни правоустанавливающие, ни правоприменительные институты сколько-нибудь удовлетворительно блокировать неизбежные негативные последствия ситуации моральной безнормативности не могут. Во-первых, они и сами оказываются поражены той же болезнью (порой даже в более тяжких, чем другие сегменты общества, масштабах). А во-вторых, в условиях распространения общественной аномии легитимность и, соответственно, поддержка действий таких институтов становится сомнительной, и оттого еще больше теряет в эффективности.

Несложно найти немало примеров, подтверждающих если не универсальность, то распространенность данного феномена. Но это не входит в задачи работы. Более важно попытаться объяснить, почему у нас в России этот «вирус» дал столь «злокачественные» формы аномии, что уже не кажутся особым преувеличением алармистские суждения о необратимой моральной деградации общества, о распаде его социальной ткани. Вспоминается даже убийственная набоковская оценка советской России как «страны моральных уродов, улыбающихся рабов и тупоголовых громил», где «перестали замечать пошлость», ибо «развилась своя, особая разновидность пошляка, сочетающего деспотизм с поддельной культурой»[18].

Думается, причин несколько. Это последствия и многопоколенного выталкивания из нормальной системы социальных связей наиболее продвинутой части общества, и происходившего в нескольких поколениях негативного отбора людей в правящий класс, и распространенности консервативного синдрома массового сознания. На эту почву легли и утопия экономического детерминизма, и политический откат после краха системы к монстру полицейского государства с псевдодемократическим фасадом. И конечно, политический цинизм. Каждому из названных факторов стоит уделить определенное место в наших рассуждениях. Здесь же я остановлюсь на первых двух из них как первопричинах размывания моральных устоев.

В данном случае не обойтись без краткого ретроспективного взгляда, ибо процессы эти шли поколениями и веками. В России пресс давления власти на общество во все века был избыточно силен и потому особенно негативен по последствиям. Государства в системе социальных отношений всегда было «слишком много», а общества – «слишком мало». Или, как писал Василий Ключевский, «государство пухло, а народ хирел»[19]. Практически не существовало ограничений для действий верховной власти по отношению к подданным. Само же «государство понимали не как союз народный, управляемый верховной властью, а как государево хозяйство… и самый закон носил характер хозяйственного распоряжения, устанавливавшего порядок деятельности подчиненного, преимущественно областного управления, а всего чаще – порядок отбывания разных государственных повинностей»[20]. Да и идеи законности как взаимного ограничения прав и свобод власти и людей не существовало. Повиновение же «сверху» обеспечивалось разветвленной системой полицейских механизмов и идеологической индоктринации, «снизу» – господством таких социально-психологических стереотипов, как фатальная покорность судьбе, холопское отношение любого нижестоящего на социальной или административной лестнице к вышестоящему, угодливой готовностью подыгрывать власти по ее командам в качестве статистов.