Да, Серафима всегда знала, что далеко не красавица — с самого детства, пожалуй. Это Элин взяла себе всю яркую красоту матери и деда, да и Мир, как видела она уже сейчас, пошёл по её стопам. Она же, как ни смешно, больше всего походила на бабушку, на бабушку, что так пламенно любила Элин и с такой же внутренней пламенной неприязнью относилась к Серафиме. Не потому ли, что видела во второй внучке сбежавшего, но всё так же любимого мужчину, а в первой — саму себя, глупую, упустившую его, так и оставшуюся в одиночестве?

Иногда Серафима задумывалась — почему же так вышло? Что пошло не так? Вильгельм не был готов к детям? Испугался семейной жизни, ответственности, бабушкиного не мягкого нрава? Иногда она смотрела на её старые-старые фотографии, мутные ещё, чёрно-белые, и видела себя. Видела те же упрямо поджатые губы, то же выражение в глазах с таким же разрезом, ту же вечную небрежную косу. Тот же нервный жест — сцеплять от волнения пальцы.

Они были так похожи… Но какая же пропасть была между ними на самом деле.

Что же касается красоты… Да, Серафима никогда ей не блистала, они обе ей не блистали — милые, не лишённые обаяния, но слишком худые, со слишком острыми чертами лиц, не слишком походящие на тот идеальный женский образ, который хотело видеть большинство мужчин. Но у бабушки не было шрамов от хлыста. И пусть их никто не увидит — теперь они всегда будут вместе с ней, теперь она всегда будет помнить о них, о том, как они появились на её спине, как сочились кровью, как блестели искрами скифи.

Стало больно и обидно почти до слёз. Ей семнадцать, семнадцать, а на её спине три полосы от хлыста, которые никогда не заживут полностью.

— Дорогая, вот только не разводи излишнюю сырость, здесь и без того туманно, — Сэрэа покровительственным жестом положила ей на плечо тонкую, но ощутимо сильную руку. — Это не первая и не последняя боль в твоей жизни. Когда ты вспомнишь — будет легче всё это пережить. Не будь тряпкой, в конце концов — или как вы там, люди, говорите? Ты же тёмная. Ты прошла посвящение. Ты одна из нас, одна из Чёрного Совета, а шрамы — это всего лишь шрамы. Это не то, что может тебя сломать.

— А что может? Что может меня сломать? — она резко вскинула голову. Внутри кипела злость вперемешку со страхом и подступающей истерикой, и она уже просто не могла остановиться. Пусть и рискованно, очень рискованно позволять себе говорить в таком тоне с той, из-за кого сердце в твоём мёртвом прежде теле забилось вновь.

— Ничто. Пока я тебе покровительствую, — Сэрэа глядела на неё спокойно, в упор, и под этим взглядом буря внутри почему-то начала затихать. Серафима хотела бы попросить прощения, но понимала, что ей это не надо.

— А… Простите, это очень глупый вопрос, но я не могу его не задать. Разве смерть — не конец? Почему вы говорите, что я вспомню, почему вы говорите, что я уже была у вас раньше, почему вы вновь заставили моё тело жить?

— Конец. Но не для всех и не всегда. Пока что ты нужна мне, поэтому ты будешь жить. Решишь нарушить мою волю — пеняй на себя. Сейчас у тебя есть привилегии… Смотри только, не возгордись. Не оступись. Смерть не прощает ошибок, сама понимаешь, — Сэрэа склонила голову набок, посмотрела так, как никогда не смог бы посмотреть ни один человек. Серафима чувствовала мощь, что жила в этой женщине, мощь, подобную напору полноводной реки на хлипкую дамбу, что казалась прочной лишь на первый взгляд. Бросишь в неё камень потяжелее — и вода погребёт тебя под собой.

Серафима не собиралась даже поднимать этот камень.

Она не знала ничего, не знала, как, когда и зачем связала свою судьбу с этим служением, но она хотела жить. До дрожи хотела. И поклонилась, отступила на шаг, показывая, что услышала и поняла всё, что хотели до неё донести.

— Прекрасно, — она больше не видела лица Сэрэа, лишь её ноги и подол платья. — Я вижу, что потеря памяти не повлияла на твоё благоразумие. Надеюсь увидеть тебя нескоро. Просыпайся. И с возвращением…

*

…Лэйер вздрогнула, приоткрыла глаза. Прищурилась, потёрла их руками, дожидаясь, пока они привыкнут к полумраку комнаты. Небо за окном начинало сереть, предвещая наступление утра. Она свесила ноги с постели, осторожно ступила на пол, впервые за долгое время ощущая под собой твёрдую поверхность.

Потом бросила взгляд на призрачную в тёмном небе Пурпурную Башню, чуть вздрогнула, сжала кулаки, но не от злости. Скорее от горького бессилия и осознания того, на что она уже никак не могла повлиять.

— Магистр, вам стоило лучше подумать, перед тем как солгать пять лет назад. Теперь же… Теперь вы перешли дорогу тёмным. И мне вас жаль.

========== Эпилог. Здравствуй ==========

Серафима сидела на кровати, бесцельно болтая ногами. Казалось, что они всегда были такими — обычными ногами обычной девочки, может, разве что, чуть более худыми, чем должны были бы быть. Но она помнила, она помнила эти обтянутые кожей кости, в которые они превратились за две проведённые в подземелье недели. Ненавистные туфли валялись на полу неподалёку — небрежно, словно бы это она сама, устав после тяжёлого дня, бросила их здесь и нырнула в постель. Рубашка и брюки, целые и чистые, висели в шкафу, в этом она уже успела убедиться. Магистр хорошо замёл за собой следы.

Только подумать… Если бы не эта смерть — даже не от проклятой скифи, от болевого шока — Серафима бы вновь ничего не помнила. Была бы твёрдо уверена, что та чушь, которую вложили в её голову — что эти две недели проходила очередная серия экспериментов с её памятью, как и прежде не увенчавшаяся успехом — истинная правда. Точно знала бы, что она именно Серафима, а не какая-то там Лэйер.

Она хмыкнула чуть слышно, подняла к глазам левую руку. Подняла в который раз за прошедшие недели, прошедшие и на Земле, и здесь, в Тиррэн Рине, но только сейчас наконец-то осознавая, что за знак лёг на её запястье. Чёрная ладонь, белый коронованный силуэт женщины внутри неё, витиеватые строки под ней. Метка Госпожи. Теперь, вспомнив, она могла прочитать надпись, теперь могла.

— Лэйер… — драконий удивительно легко тёк изо рта. Вот она, первая строка, вот оно, имя, что даровали ей в Чёрном Совете. Лэйер. Уголь. Как же давно её так не называли…

Второй строкой — уже на ринском — её настоящее имя, данное при рождении. Серафима, Серафима Ларсен. Не Ларсен, на самом-то деле — это была фамилия матери, не отца. Он был Лисициным, и первые пять лет она прожила под этой фамилией. Уже потом, после его смерти, мать вернула себе девичью, её же дала детям. Почему? Серафима не знала, мама никогда не говорила об этом. Может, чувствовала, что рано или поздно всё равно все будут звать их так — Ларсен и никак иначе, а может, так проще было оправиться от потери. А может и бабушка надавила. Бабушка, что так кичилась своей фамилией, по сути, едва ли не единственным, что всё ещё связывало её с Вильгельмом.

Только сейчас Серафима внезапно задумалась о том, что деда, вероятно, уже давно нет в живых — иначе бы Сильвестр почувствовал и его, не только их троих. Четверых, если считать маму. Судя по всему, других детей, кроме неё, у него так и не появилось…

«Какой к Марраку дед, какие к Марраку дети? Не хочешь вместо этого подумать о себе?», — внезапно осадил её внутренний голос. Серафима сморщила лоб, признавая его правоту и пытаясь понять, кого же в ней теперь больше — той прежней, привычной Серафимы или тёмной Лэйер, имевшей к жизни несколько… иной подход.

Нет, Серафима и Лэйер не были полными противоположностями, просто чтобы сложить их в одно целое, найти баланс между ними, нужно было время, которого сейчас категорически не хватало. Оно уходило, утекало безостановочно, его не удержать было в судорожно сжатых пальцах. Первый час после того, как события последних пяти лет обрушились на неё, похоронили с головой, Серафима могла только безвольно лежать, пытаясь собрать в одно целое десять лет детства на Земле, изменённую Эмилом Курэ память — о том же детстве, пять лет в Странном мире, месяц амнезии и последние две недели. Всё это не умещалось, не хотело вмещаться в одной жизни, расползалось в стороны, как плохо сшитая рубашка.