Её нет.

— Спорный вопрос, детка, — она затягивается, выпускает изо рта струйку дыма. Серафима знает, что под её кожей разлился огонь, что дым не только сигаретный, что её руки горячи не от тяжёлой простуды.

— Тебя нет, — произносит она вслух. Воздух в лёгких внезапно кончается, встаёт комом в горле. — Тебя нет.

— Разве? — мама улыбается, скашивает на неё глаза, проводит рукою по лбу, словно рисует какой-то невидимый узор. — Ты ведь так не думаешь. Ты ведь знаешь, что я есть. Ты веришь в это. Ты не можешь отпустить. Почему?

— Ты нужна мне. Мне страшно. Я не хотела… Не хотела…

— Не хотела, чтобы я умерла? — она поднимает брови, улыбается вновь. — А кто этого хотел? Ни ты, ни я, ни мальчишка. Даже Влас не хотел, чтобы всё кончилось этим. Но что вышло, то вышло. Не находишь?

— Я не понимаю…

— Когда-нибудь поймёшь, но явно не сегодня. Моя маленькая глупышка, — она смеётся, снова затягивается. — В каком-то смысле я есть. Сейчас, по крайней мере. Ты умеешь крепко держать.

— Мам…

— До утра не так уж и долго, детка.

- Ты права.

— А вот тебя никто не звал, — мама поджимает губы, зло сминает пальцами окурок. Рокуэлл стоит за её спиной, чёрный, чернее обугленных стен, ещё больше не похожий на человека, чем в тьме камеры.

Камеры… Цепи, камера, магия, темнота. Тюремщик. Скифь.

— Разве? Она зовёт постоянно, - он улыбается белыми губами, смотрит на Серафиму, склоняет голову набок. Он страшен, он страшен как смерть, но почему-то не пугает.

— Зачем она ему нужна? Ему всегда было плевать, — мама почти рычит, её раскалённые пальцы до боли тянут за волосы.

— Не тебе об этом судить, - его голос всё так же прохладен, всё так же безличен, всё так же не походит на людской.

— Действительно, — мать внезапно успокаивается, отпускает Серафимины волосы и легонько отталкивает.

Она не может отпустить… Пальцы сами собой судорожно цепляются за пояс халата, держат, просто не могут разжаться, их свело от этого холода.

— Не надо!..

— Утро близко. Ближе, чем тебе кажется, — она отталкивает уже жёстче, поднимается на ноги, не обращая внимания на развязавшийся, оставшийся в руках Серафимы пояс, на распахнувшийся халат. Тело под ним в огне, охвачено пламенем по самую шею. Мама отбрасывает сигарету и выдыхает уже не дым, а чистое пламя.

— Мама!..

Она не отвечает, смотрит горящими прорезями глаз и захлопывает за собою дверь в квартиру. В ней вновь пожар, дым валит из всех щелей. Полоска махровой ткани тлеет на разбитой плитке, обжигает ослабевшие пальцы.

— Нам пора, - Рокуэлл протягивает ей руку, и она холодна как лёд. Серафима вцепляется в неё, как в последнюю опору, даже не пытается встать, и вокруг вновь расползается ночь, вновь загораются красные звёзды и бьют через тело невидимые течения.

Рокуэлл приседает на бархатную чёрную траву рядом с ней, смотрит куда-то сквозь, но руки не отпускает, только поглаживает неспешно тыльную сторону ладони большим пальцем. Единственным, на котором нет кольца.

— Сегодня всё кончится. Ты и сама чувствуешь это, не так ли? — его голос звучит в этом мире иначе и кажется почти живым. Почти.

— Меня освободят? — вопрос, на который она и сама знает ответ.

— В каком-то смысле, — Рокуэлл кивает головой и улыбается искоса. — Сегодня всё кончится. Сегодня тебя ждёт скифь.

— Что такое скифь? — хочется съёжиться, сбиться в комок под его отсутствующим взглядом, но вместо этого Серафима продолжает смотреть на его белое лицо, пока он сам не находит её глаза своими.

— То, что никогда не даст тебе покоя и заставит выбирать. То, что убьёт тебя однажды… Можешь считать это новым пророчеством, если хочешь, — его глаза больше не безразличные, они блестят лукаво и масляно.

— Я умру?..

— Тебе не привыкать, — он пожимает плечами и поднимается на ноги. Плащ трепещет от поднявшегося в темноте лёгкого ветра как сложенные крылья большой птицы. Он всё ещё держит её за руку, стоит, склонившись, нависнув, как чернильно-чёрная тень. — Скоро он вернётся.

— Мой тюремщик?

— Да. Но я буду рядом, я теперь всегда буду рядом. Тебе нужно бояться не его.

А тебя?

— Кто ты? Ты… ты не человек. Тогда кто?

— Не человек, — легко соглашается он, но на второй вопрос не отвечает, лишь подхватывает под локоть и поднимает её на ноги. — А теперь тебе пора бы и проснуться.

— Нет!..

Паника накатывает, погребает под собою с головой, темнота ослепляет, бьёт в нос запах сырости. Иллюзорные стены всё так же далеки и невидимы, лишь в одной — прямоугольник света, в котором стоит человек в маске и с факелом. Во второй его руке хлыст, и на его конце хищно и голодно мерцает серебристо-белая звезда.

— Я задаю эти вопросы в последний раз, — глухой, скрытый, незнакомый голос (знакомый, знакомый, знакомый). — Кто управляет тёмными? Где вы собираетесь? Зачем вам Пророчество? Как давно ты примкнула к ним? Кто…

— Я ничего не знаю. Сколько… Сколько раз я должна повторить? — губы ссохлись, горло сковало темнотой. Страшно, но не крикнуть, не издать больше ни звука, голоса просто нет, его не хватает.

— Ты уверена, что хочешь продолжить молчать? — он не верит, он никогда ей не верит, он хочет узнать то, чего она не знает. Да чтоб ты подавился своими вопросами, да чтоб ты подавился своей марраковой скифью…

Скифью, что блестит сейчас на конце твоего хлыста.

Он обходит её по кругу, встаёт за спиной, на пробу рассекает воздух быстрым резким движением. Хлыст свистит, хлыст поёт, хлыст слишком близко.

— Я ничего не знаю! Ничего! Я клянусь!

Я кровью готова клясться!

Не готова. Что-то держит.

Первый же удар растекается лавой под кожей. По спине струится что-то горячее — что-то ли? -, Серафиму выгибает до хруста, сводит скованные ободранные руки. Из глаз тоже течёт. Лишь бы тоже не кровь… У хлыста длинный хвост, длинный-длинный хвост.

— И теперь ничего не знаешь?

— Не знаю… Прошу…

Второй удар взрывает мозг вспышкой острой, чудовищной боли. Её уже не выгибает, выкручивает, она воет так, что в ушах лишь звон, так что собственного голоса уже не слышно. Мир перед глазами, тёмный мир плывёт, ускользает, она словно стоит на краю пропасти и не может удержаться, потому что невозможно удержаться за воздух.

Тень Рокуэлла маячит на самом краю, на периферии зрения. Он смотрит. Он ждёт.

— Осталось не так уж и долго. Утро близко.

- Утро ближе, чем ты думаешь.

Голоса двух призраков сливаются в один бесконечный гул.

— Кто управляет тёмными? Где вы собираетесь? Зачем вам Пророчество?! — тюремщик срывается на крик, на знакомый крик, но ей уже не понять, не разобрать.

— Не знаю…

Третий удар. Воздух перестаёт держать, Серафима понимает, что больше просто не выдержит, и пропасть под ногами заполняет собой весь мир. Она падает, падает, падает, с каждым метром вниз темнота становится всё гуще, всё ярче, глушит цвета, глушит звуки, глушит боль. В голове пусто, потому что её взрыв выжег все мысли.

Что-то капает на пол. Что-то свистит. Кто-то что-то говорит.

Цена мне — лишь три удара.

- Цена тебе — три удара скифью, - голос Рокуэлла затихает, отдаляется, двоится, смазывается и превращается лишь в отзвуки эха.

И всё вдруг кончается. Мир рвётся, как натянутая гитарная струна, отдаётся в голове лёгким звоном, становится почему-то очень легко. Серафима дёргает рукой, и понимает, что её ничто больше не держит. Открывает глаза, и видит вокруг лишь клубы багрового тумана.

Боли больше нет, она исчезла, в голове гулко-пусто, и ей не сразу удаётся даже вспомнить, кто она такая. Но — вспоминает. И касается спины дрогнувшими пальцами. Они тут же пачкаются в чём-то липком, и ладонь к глазам Серафима подносит уже не затем, чтобы получить подтверждение — тело просто двигается механически, завершает задуманный ряд движений.

На пальцах кровь. На пальцах кровь, а значит темнота не была сном, всё же не была.

Ты и сама это знала.