То, что «Мы, живые» полностью противоречил тому, что было известно большинству образованных американцев о России, было правдой. Когда пришла Великая депрессия и уровень безработицы повысился, учёные нехотя начали сравнивать свою ненадёжную капиталистическую экономику с русским коммунизмом. Карл Маркс предсказывал, что капитализм падёт под гнётом собственных противоречий, и теперь, когда экономический кризис охватил Запад, его прогнозы, казалось, начали сбываться. В отличие от этого, Россия казалась наиболее передовой страной, с лёгкостью совершившей невероятный переход от феодального прошлого к индустриальному будущему[62].

Высокопоставленные американцы, посетившие Россию, только укрепляли такое представление. Важным гостям из Америки в СССР оказывали высший приём, а они, в свою очередь, доверчиво рассказывали дома своим согражданам о тех фантазиях, которыми их кормили. Спустя более десяти лет после революции коммунизм наконец начал расцветать в полной мере, как писал репортёр New York Times Уолтер Дюранти, поклонник Сталина, яростно опровергавший сообщения о голоде на Украине – катастрофе, произошедшей по вине человека, унёсшей жизни миллионов людей. Советская экономика процветала; России даже удалось избавиться от детской преступности, проституции и психических заболеваний, о чём свидетельствовал психиатр Фрэнквуд Уильямс, автор оптимистичного произведения «Россия, молодёжь и современный мир»[63].

Всё это навевало чувство неизбежности. В кругах образованных сторонников реформ стало обыденностью считать, что Соединённым Штатам придётся двигаться в сторону коммунизма или по крайней мере социализма. Уиттакер Чемберс, коммунист с 1920-х гг., вспоминал внезапный наплыв популярности Коммунистической партии США: «Это были первые квоты великого оттока избирателей из Колумбийского университета, Гарварда и других… С 1930 г. малая часть армии интеллектуалов стала приверженцами Коммунистической партии без особых усилий со стороны последней». Многие из тех, кто не присоединился, всё равно оставались сочувствующими. Во время Народного фронта, с 1935 по 1939 г., когда Коммунистическая партия создала с американскими левыми силами альянс, либералы из лучших побуждений присоединились к множеству антифашистских и рабочих движений. Вышедший за рамки политической партии коммунизм стал целым общественным мнением[64].

Нигде эти настроения не были столь явно выражены, как в нью-йоркских кругах деятелей искусства и литературы. Одной из самых сильных групп партии был Конгресс американских писателей, призывавший «новую литературу» поддерживать современное общество и даже убедивший президента Рузвельта принять в нём почётное членство. «Сталинисты и их друзья под разными масками смогли проникнуть в издательства, редакции журналов и умы рецензентов консервативных газет», – писал в 1938 г. Филип Рав, основатель Partisan Review. Результатом, по его мнению, стала де-факто цензура[65]. Не то чтобы Рав был противником марксизма; и в самом деле, он находился под влиянием троцкизма – соперничающей с коммунистами фракции. Речь шла не о достоинствах коммунизма, а о том, какая форма коммунизма лучше всех.

Рэнд бежала из Советской России, чтобы вновь оказаться в окружении коммунистов. Ни одно из обсуждений нового экономического порядка не воодушевляло её. Трудности Голливуда лишь укрепили её веру в индивидуализм, и она осталась верна системе конкурентного рынка, при которой дело её отца процветало, когда она была маленькой. Даже теперь, глубоко в депрессии, Рэнд презирала любое коллективистское решение касательно экономической агонии страны.

Особенно её возмущали радостные газетные отзывы о жизни в России. Письма от её родителей подтверждали, что положение с тех пор, как она уехала, лишь ухудшилось. Даже образованные и находчивые члены её семьи теперь с трудом сводили концы с концами. Её талантливые сёстры работали гидами и ходили на политические митинги, чтобы сохранить свои рабочие места. Будучи в непривычной для него роли домохозяина, отец Рэнд однажды рыскал по улицам города, чтобы найти обычную лампочку. Домашние обрадовались, когда Анне Розенбаум однажды удалось купить целый мешок яблок[66]. У Рэнд была рукопись, обличавшая кошмары жизни при коммунизме, но богатые ньюйоркцы, никогда не бывавшие в России, лишь презрительно фыркали на её доказательства.

Её скептицизм подогревал спор с Элом Вудсом по поводу пьесы «Ночь 16 января», продолжавшийся почти весь 1935 г. В каком-то смысле он был неизбежен. Рэнд была ревнивым автором, не желавшим вносить какие-либо изменения в сюжет или диалоги, особенно те, что были важны для индивидуализма. Вудс был человеком, зарабатывающим деньги, пьеса интересовала его из-за необычного суда присяжных. Он едва ли хотел ругаться с Рэнд и вместо этого указывал ей на все хиты, которые увидели свет благодаря ему. Ко времени первого показа она почти что перестала контролировать процесс постановки. Позже им пришлось судиться из-за роялти[67]. Это было начало тенденции, характеризующей карьеру Рэнд. Её имя наконец подхватили огни Бродвея, но известность, когда она пришла, была для неё трудной, как и анонимность.

Только когда Рэнд достигла пика в своём противоборстве с Вудсом, она узнала, что её новому литературному агенту удалось продать «Мы, живые» издательству Macmillan. Как и прочие, редакционный совет Macmillan противился идеологическому посылу романа, но в итоге решил пойти на риск.

Рецензии на «Мы, живые», опубликованные после выхода книги в 1936 г., только укрепили подозрения Рэнд в том, что с Америкой происходило что-то ужасное. Газеты наполнились пропагандой о России, но именно её роман, основанный на жизненных реалиях, называли фальшивым. «История хорошо читается, но не очень вяжется. Она не является ценным документом, касающимся российского эксперимента», – писали в Cincinnati Times-Star. В The Nation сомневались, что «мелкие чиновники в Советской России ездят в оперу на заграничных лимузинах, в то время как рабочий человек не может позволить себе ни хлеба, ни мяса». Пытаясь взять более мягкую ноту, в одной газете из Торонто отметили, что 1920-е гг. были «переходным периодом в жизни нации». То, что свидетельства Рэнд не соответствовали «заявлениям компетентных обозревателей, таких как Анна Луис Стронг и Уолтер Дюранти, не обязательно должно означать, что книгу можно всецело списывать со счетов»[68]. Даже те критики, которые хвалили труды Рэнд, по-видимому, полагали, что её понимание о жизни в России было настолько же продиктовано её воображением, насколько и неправдоподобный любовный треугольник в основе сюжета.

Было и несколько исключений, в основном среди журналистов, подозрительно относившихся к новой моде на всё советское. Элси Робинсон, смелая колумнистка из Hearst, бурно нахваливала Рэнд: «Если бы я могла, то вручила бы эту книгу каждому молодому американцу… Когда такие вещи могут угрожать любой стране, как почти наверняка сейчас угрожают Америке, ни у кого нет права быть беззаботным»[69]. Джон Темпл Грейвс, популярный писатель с Юга, также был впечатлён её книгой и активно рекламировал Рэнд в своей модной небольшой колонке «Этим утром». Прочие читатели были глубоко тронуты эмоциональным накалом романа. Рэнд, как никому другому, удалось спеть гордую, несчастную песнь индивидуалистской души. Один из читателей сказал Рэнд: «Меня поразили трудности. Эта книга произвела на меня такое впечатление, что я всё ещё сбит с толку. Я думаю, что больше всего меня поражает то, что вы говорите правду. В ней столько чувства…»[70]. Это было первое письмо обожания от поклонника, которые она будет получать на протяжении всей своей карьеры.