– Эй, Чума! Очнись. Хватит мечтать. Пляши. Письмо тебе. От кавалера… – пожилая зечка, помахивая конвертом, подошла к койке. Та, к которой она обращалась, молча смотрела в потолок застывшим взглядом, потом, словно уловив движение, выпростала руку из-под головы. Опасливо подойдя ближе, письмоносица вложила в эту руку конверт. – Читать-то будешь? – поинтересовалась, видя, как конверт ушел под подушку. Не дождавшись ответа, пожала плечом и, хмыкнув: – Вот Чума! – отошла прочь.

Женская колония усиленного режима продолжала жить своей жизнью. Заключенная с говорящей кличкой Чума уже десять месяцев отбывала свой немалый срок. И было ей двадцать восемь, а когда срок закончится, будет уже за сорок, хорошо за сорок. Но она не думала об этом, да и думала ли, вообще, хоть о чем-нибудь никто не знал. Но одно знали все – Чуму лучше не трогать.

Рыжая Марго, крупная, статная деваха тридцати с небольшим, впервые увидев новенькую, заявила: «Моя», – и попыталась дотронуться до груди, отрешенно сидящей на койке коротко, почти наголо остриженной девушки. Никто так и не понял, что случилось, но Марго отлетела на пол, хватая воздух ртом, а стриженая так и осталась сидеть, даже глаз не подняла. К Маргоше подлетела одна из ее прихлебательниц и, помогая подняться, стала что-то горячо шептать на ухо. Марго сначала отмахнулась и двинулась к новенькой с намерением поквитаться, но потом прислушалась к шепоту товарки и, удивлено вскинув брови, позволила увести себя в свой угол.

Весь барак шептался до вечера: «Арчеладзе… при отягчающих… пять жмуриков…» Ночью был шум и грохот. Прибежали надзиратели. На полу корчилось трое зечек. На вопрос: «Кто?», – конечно не ответили. Подняли с коек всех. Начальница смены прошла вдоль шеренги сонных женщин, внимательно оглядела целые костяшки рук у новенькой и сказала только: «Смотри, Чумакова…» Больше к ней никто не приставал.

Только где-то через месяц Чумакова внезапно подошла к рыжей Марго и, ни слова не говоря, влепила ей по физиономии. Марго взвыла и вцепилась обидчице в лицо – началась драка. Прибежали еще зечки, и драка переросла в избиение. Опомнились обезумевшие тетки, только когда увидели, что Чумакова перестала шевелиться.

В лазарете она пролежала долго. На грани жизни и смерти. От сильных ударов в живот у нее случился выкидыш. Потом, уже в бараке, к ней подошла одна из женщин: «Так бы и сказала, что хочешь от ребенка избавиться. А так мы грех на душу взяли… Эх ты… Чума…» Так и приклеилась к ней это прозвище.

Ее историю обсуждала вся зона. Но поговорили, поговорили и решили раз и навсегда, что с ней лучше не связываться: коли уж мужа, широко известного в весьма узких кругах, и еще четверых столь же серьезных мужиков грохнула не дрогнувшей рукой. Разговаривала она мало. Передач ей никто не слал. Ни с кем она не сдружилась. Дисциплину не нарушала. Существовала, одним словом.

Через полгода Чума внезапно проявила интерес к молодой девице, недавно переведенной из другого барака, Светке-Малявке. К той давно приглядывалась Марго и все норовила пощупать. Малявка слабо повизгивала и отбивалась. Но все видели, что это до поры до времени, просто у Марго еще аппетит не разгулялся. Как-то Чума шла с обеда и наткнулась на Малявку, рыдавшую за штабелями каких-то досок. Что дрогнуло в душе Чумы, сказать трудно, но она остановилась и долго смотрела на судорожно всхлипывавшую девчонку.

Малявка почувствовала чей-то взгляд, обернулась, увидела Чуму и, жутко перепугавшись, съехала на землю. «Ты чего?» – прошептала она. Ничего Чума не ответила, развернулась и пошла дальше. Но вечером, когда Марго подсела к Малявке на койку и запустила руку той за ворот рубахи, рядом, как приведение возникла Чума.

– Сгинь, – бросила негромко.

Марго вскочила, как ужаленная, секунду они стояли, сверля друг друга взглядами, потом Марго усмехнулась и отвалила, бросив:

– Ну-ну, сладенького захотелось…

А Чума развернулась и пошла к своей койке.

Малявка до отбоя просидела в своем углу, испуганно тараща глаза. Ночью к ее койке подвалила Марго, но тут со стороны донеслось негромкое:

– Сгинь.– И она с ворчанием убралась восвояси.

***

С этого дня Малявка ходила за Чумой, как приклеенная, а та, казалось, даже не замечала ее присутствия. Малявке часто приходили передачи, но теперь уж никто не решался покопаться в ее посылке и отобрать себе лучшие кусочки. А Малявка приносила все Чуме и, заглядывая в глаза, предлагала, что-нибудь вкусненькое. И не обижалась, когда обычно слышала в ответ:

– Отвали.

Так было пока, однажды, Светка не положила на койку плитку шоколада:

– Возьми, ну, пожалуйста. Вкусно ведь.

Чума скосила глаза, и рука ее потянулась к яркой обертке. Сладкая плитка таяла во рту, Чума медленно глотала густую слюну, а по щеке вдруг скатилась слеза. Светка ойкнула и убралась к себе, но потом долго торговалась с соседкой Чумы по койке, отдав ей практически все свое нехитрое добро, но все ж таки сторговалась.

Перед отбоем Чума обнаружила на койке еще одну плитку шоколада. Повернув голову, она хмуро уставилась на новую соседку. Светка застенчиво улыбнулась.

–Ты за что здесь? – спросила вдруг Чума.

– Я парня своего прирезала, – прошептала она. Чума кивнула и отвернулась. – Он теперь инвалид, – продолжала Светка, – так ему и надо, гаду, не будет на сторону бегать.

В темноте раздалось шуршание – Чума ела шоколад. Ела и плакала, беззвучно глотая слезы.

Где та девочка, беззаботная Ленка Чумакова, юная спортсменка, чемпионка, красавица? Та девочка исчезла и даже не в момент вынесения приговора суда, и даже не в момент, когда рука жала на спусковой крючок пистолета, всаживая пули в ненавистное тело. Наверное, это случилось гораздо раньше, когда впервые она пошла наперекор себе, отказавшись от своей мечты. Когда долго плакала, разглядывая синяки на теле, после первой брачной ночи. И думала, как скажет матери, что хочет развода.

Мама всегда была на его стороне. «Какой ни есть, а он твой муж. Молчи и терпи». Про синяки Ленка не решилась сказать, ей было стыдно. Она с мамой и раньше-то никогда не говорила про женские дела, отмахивалась та от любых расспросов: «Рано тебе еще про это думать». Даже про месячные ей рассказывали подружки, у которых уже все произошло. Отца Ленка не знала, куда он делся и был ли вообще, неизвестно. Нет, наверняка был, как-то ведь она и брат ее на свет появились. Но и эту тему мать тоже никогда не обсуждала – каменела лицом и отворачивалась при любой попытке, хоть что-то узнать.

Ленка хилая была с детства, болела постоянно ангинами, да простудами, пока мать, вняв уговорам соседки, не записала ее в бассейн. И началась с этого дня у Лены Чумаковой новая жизнь. Тренер нарадоваться не мог на новенькую: плавать та могла часами, не жаловалась ни на усталость, ни на холодную воду, ни на критические дни. В школе тоже отметили изменения: учиться стала лучше, даже в пример ее ставили: вот, мол, и спортом занимается и домашние задания всегда выполняет – чудо, а не ребенок. И никто не знал, какие мысли таятся в этой русой головке.

Первые выигранные соревнования дали ее душе такой восторг, такое упоение победой, что ей казалось, еще чуть-чуть, и она взлетит от счастья – счастья быть первой, быть лучше, быстрее, выносливее. Никто не догадывался об этих честолюбивых планах, кроме, может быть, тренера, который видел блеск серых глаз, нажимая кнопку секундомера и сообщая результат, с каждым разом все лучше и лучше.

Понятно, при таком образе жизни – школа, бассейн, соревнования и снова школа, на что-то иное, на свидания, например, времени совсем не оставалось. Ни времени, ни сил, ни желания.

– Эй, – послышался шепот с соседней койки. Чума скосила глаза. – Ты, если хочешь… то я могу… – Светка откинула одеяло.