Она стала сопеть, как человек, что вот-вот уснёт, и совершенно перестала чувствовать что-либо. Слова, запахи, звуки, картины — всё слилось в одно сплошное пятно, и она не могла ничего различить.

Надколотый, точно старая чашка, голос миссис Малфой она слышала словно издалека, так, будто он звучал в другой комнате.

— У неё есть родители, — просто сказала она, — и у Драко тоже. Что скажет мать девочки, когда будет хоронить ребёнка? Или нет… Она ведь даже похоронить её не сможет. Формально Гермиона останется жива, но в ней не будет ничего, что всегда ей принадлежало. Ты думал о том, каково это знать матери — видеть каждый день своего ребёнка, и знать, что это — не он?

— Я не думаю, — холодно чеканил Слизерин, — что нуждаюсь в ваших нотациях.

— Ты не думаешь, да, — горько кивнула Нарцисса, — я это вижу.

Снова тишина, во время которой потомок Слизерина сверлил Гермиону глазами, а та боролась с чужими, полными сладкой неги, воспоминаниями об ушедшей, прерванной любви.

— Драко родился таким слабым, — продолжала миссис Малфой, так, точно говорила сама с собой, — ночью, в грозу. За полторы недели до положенного срока. Первые секунды он не дышал, и я… мы все боялись, что так и останется. В больнице сказали, что он будет болезненным. Первый месяц прошёл ужасно. Он почти постоянно плакал, я не смыкала глаз. Боялась, что усну, а он умрёт. Потом он это перерос, и к двум годам был совершенно здоровым мальчиком. Но эти первые полтора года кошмара… Я не забуду никогда. Я именно тогда решила, что хватит с меня детей, хотя Люциусу хотелось бы иметь ещё и дочь, — (отец Драко при этих словах вздохнул), — но тебе же плевать, правда, Слизерин? Что тебе до чужих чувств, когда твои требуют выхода?

Со стороны кровати раздался глухой стон. Гермиона повернула свинцовую голову, чтобы увидеть, как Драко колотит озноб.

— Это прошлое, — подумав немного, отозвался сын Слизерина, — теперь есть будущее. Оно принадлежит мне.

— Да, — горько кивнула Нарцисса, — потому что ты так решил. Ты так захотел. Ты бы сделал это давно, но, видишь ли, Северуса некому было защитить от тебя. Или просто любовь к нему Лили оказалась недостаточно сильной?

Гермиона не расслышала, что ещё говорила миссис Малфой. В ушах её буйствовал ультразвук, визжа и перекрывая все другие звуки. Лишь через несколько минут она вновь обрела способность слышать.

— Их любовь, — насмешливым тоном говорил Слизерин, — хилая и слабая, как цветок на ветру. Она только зарождается и не вынесет даже малейшего ветра. А мы с Милисент любим друг друга целую вечность. И вы хотите сказать, что ради этого призрачного шанса дать им быть счастливыми вместе, шанса, которым они всё равно не воспользуются, мы должны уступить? Так уже было однажды, с нас хватит. Скажи им, Милисент. Скажи, что ты любишь меня тоже, что я тебе нужен.

— Вижу, Снейкиус, — услышала Гермиона сквозь плотную пелену голос Дамблдора, неизменно спокойный, — ты так и не понял, что есть ещё одна любовь, абсолютная, истинная, куда более сильная, чем романтическая. Что же, тот, кто прислал тебя сюда, никогда не понимал и недооценивал силу материнской любви. Когда мать любит ребёнка, она просто любит, Снейкиус. За то, что он дышит и существует. Об этой любви ты не подумал? Верно?

— Я… — Снейкиус замялся и отступил на шаг.

— Конечно, не подумал, — кажется, Дамблдор улыбался, — ты сам её не испытывал. А тот, кто давал наставления тебе, соблазняя ещё одним шансом, говоря, что в этот раз всё абсолютно точно получится, тоже не знал, что такое, когда мать любит своё дитя. Удивительная штука — судьба. Порой сыновья благородных волшебников и сыновья подонков так похожи. Не думаешь, Снейкиус?

— Я знаю, что вы делаете, — зашипел сын Слизерина, — он предупреждал меня об этом. Прекратите ваши игры, Дамблдор, вы проиграли.

— Я? — кажется, в голосе прозвучало удивление. — Я не мог проиграть, Снейкиус, потому что, в отличии от тебя, я не играл. А ты заигрался. Послушал какого-то волшебника, который называет себя потомком твоего отца. Послушал маглорожденного, хотя других презирал. Исполняешь его указания, пляшешь под его дудку. Что бы, интересно знать, сказал на это твой отец? Не думаю, что он бы обрадовался.

— Мне всё равно, — огрызнулся Снейкиус и опустился перед Гермионой на колени, — Милисент, прошу, оставь сомнения. Иди ко мне. Позволь мне нас освободить, пока ещё есть время, и мы уйдём. И будем счастливыми. Обещаю.

Он шагнул навстречу кровати, но был отвергнут ярким пламенем, что вырвалось из кончика волшебной палочки миссис Малфой.

— Я не отдам тебе сына, — сцепив зубы, сказала она, — ни за что. Чтобы забрать его, тебе сперва нужно уничтожить меня. Опустишься до убийства, сын Слизерина?

Снейкиус замялся и остановился в шаге от женщины, нерешительно покачиваясь на нетвёрдых ногах. Драко в этот момент сердито и часто засопел, как будто понимал, что происходит.

— Милисент, — на глаза младшего Слизерина накатились слёзы, — прошу, не заставляй меня делать ничего ужасного. Не доводи до этого. Давай просто уйдём. Иди ко мне, любимая. Я тебя жду. Очень.

Он протянул навстречу к ней руки. Гермиона больше не помнила себя, не слышала, а будто наблюдала со стороны, как Милисент шагает к любимому, как падает в его объятья, обвивается вокруг его шеи, тянется за ним, покрывает поцелуями его волосы, лицо и губы.

И вдруг, когда он уже улыбнулся, притягивая её к себе покрепче, Милисент погладила его по щеке, а потом тихо и твёрдо сказала:

— Отступи, Снейкиус. Прошу. Умоляю.

— Но…

— Пожалуйста, Снейкиус, — она снова нежно его поцеловала в краюшек губ, — я прошу. Я любила хоть и сложного, но благородного парня. Который не был ни убийцей, ни вором, ни насильником. И посмотри на нас сейчас? Где мы очутились, до чего докатились? Как мы дошли до этого, Снейкиус? Разве мы этого хотели? Разве наша любовь стоит того, чтобы убивать за неё тех, кто ни в чём не виноват?

— Но… — опять повторил он, растерянный и смертельно бледный.

Мили нежно целовала его волосы, накручивая светлые локоны на палец.

— Мы не этого хотели, Снейкиус, — говорила она так, будто напевала колыбельную, — ты сам знаешь. Мы не хотели быть убийцами и насильниками. Не хотели идти по головам. Любовь — это сильное чувство, но не разрушающее. Ничто в мире не стоит разрушенных жизней. Отступись, я прошу тебя. И тогда мы, наконец, обретём покой. Вместе.

— Мили, — на глазах у него заблестели слёзы, — как же я могу потерять тебя снова? Пожалуйста, прошу тебя, Мили… Это наш шанс!

— Нет, — она смотрела с мягкой нежностью в его полные боли глаза, — не наш. Мы свой упустили, когда сдались и убили себя. Это их шанс. Мы не можем их его лишить.

— Зачем ты думаешь о других, любимая? — отчаянно спросил Снейкиус, — О нас никто не подумал — и посмотри, к чему мы пришли.

Поднеся его руку к губам, Милисент нежно коснулась пальцев.

— Родители Драко здесь. И у Гермионы тоже есть родители. Ты их никогда не видел, но они есть. Им будет больно потерять дочь. Знать, что она, вроде как, жива, но больше не принадлежит себе. Снейкиус, это хуже смерти. Это подобно пытке. Ты знаешь, каково это — скитаться. Мы живём так сотни веков. А теперь ты хочешь обречь на такое жалкое существование других? Детей, что тебе ничего дурного не сделали? Опомнись, Снейкиус, умоляю. Ты не такой. Ты не жестокий. Ни одна даже самая огромная любовь не стоит того, чтобы делать такое. Любовь не нуждается в жертвоприношениях.

— Я просто хочу быть с тобой, — горячо прошептал он, прижимаясь своим лбом к её лбу, — любимая.

— И ради этого ты убьёшь двоих людей? Детей, что только в самом начале пути? Которые едва-едва позволили себе влюбиться и любить друг друга? Ты действительно пойдёшь на это, Снейкиус? Подумай. Разве ты такой? Разве не благородного и сильного юношу я знала и любила когда-то? И сейчас люблю, до сих пор?