Замечаю, что окно запотело. По замутненному стеклу наперегонки побежали капельки — кто быстрее.
После выпуска ты распрощалась со всеми своими друзьями: сказала, что тебе нужен перерыв, чтобы обдумать все, решить, как жить дальше. Никто не стал тебя останавливать.
Резко встаю из-за стола. Огневиски дало в голову — рукой задеваю бокал, и тот разбивается вдребезги, на крошечные, мельчайшие осколки. К черту — думаю я — потом уберу. Ложусь на пол, смотрю в потолок. Мы так лежали, когда только купили эту квартирку — помнишь? Крохотная, на окраине Лондона. Мы лежали вот так, как я сейчас, на этом самом полу, смотрели в этот самый потолок и представляли будущее. Ты эту квартиру сразу полюбила — думала, как ее обставить.
Месяц, другой, третий… Мир состоял только из тебя и меня, нас. И не было никого счастливее во всем белом свете!
На двадцатый день рождения купил тебе кольцо — ничего такого, просто тонкий обруч из белого золота и небольшой скромный камень — большего я не мог себе позволить. Ведь хотел подарить весь мир, а тебе и не надо ничего — разве что я да эта крошечная квартирка на окраине Лондона.
Мать горевала без меня, слала письма стопками на работу, а я их даже не читал. Не вернусь — так решил. Родители не обрадуются, когда узнают, с кем я решил связать свою жизнь.
Ты никогда не спрашивала о моей семье. Думаю, ты прекрасно все понимала. Грязнокровка — это как клеймо — на всю жизнь. Отец увидел нас вместе в книжном, а вечером я получил известие от адвоката, что был вычеркнут из семейного завещания. Смешное там, конечно, было завещание: почти все забрало Министерство. Но писем от матери, насквозь пропитанных ее слезами, я больше не видел.
Я смотрел на тебя, думал, что хочу дать тебе все в этом мире. Винил, кого попало. Квартира казалась мне ужасно маленькой, недостойной тебя — то ли дело Малфой-мэнор. Но эта дорожка закрыта.
Работа стала для меня в приоритете. Деньги, деньги, деньги — все, о чем я думал. Ты терпеливо ждала, когда я одумаюсь, плакала, когда я не видел. Нет, правда, я никогда не видел, как ты плачешь.
Здесь до сих пор тобой пахнет — веришь? Закрываю глаза, вдыхаю, пропускаю через себя — дурманит в тысячи раз сильнее любого алкоголя.
Все, что нам нужно, — это еще немного денег. Еще немного, еще и еще. Ты говорила, что счастлива, что любишь меня, и совершенно неважно, сколько золотых у меня на счету в банке. Но я не верил. Как можно быть счастливым здесь, в этой до неприличия крохотной квартирке? И, видимо, ты поверила мне. В итоге я оказался прав — и ненавижу себя за это.
Поднимаюсь. Слегка пошатывает; на душе как-то паршиво. Стараюсь не смотреть направо — кофейный столик, на котором ты оставила кольцо и записку с тремя словами: «Я устала ждать». Оно до сих пор там лежит, нетронутое, как и все в этой квартире. Кроме, разве что, трех картин с букетами цветов — подарок твоей подруги детства. Сорвал их в приступе ярости, разорвал вклочья — и, одумавшись, заботливо вернул на место в первозданном виде. Но теперь как-то не так — зачем я только их трогал?
Nobody said it was easy
Никто не говорил, что будет легко
Oh it’s such a shame for us to part
О, так жаль, что мы расстаемся
Nobody said it was easy
Никто не говорил, что будет легко
No one ever said that it would be this hard
Никто ни разу не сказал, что будет так тяжело
Oh take me back to the start
Вот бы вернуться к началу
Ты ушла, оставив в моей душе пустоту. А я, глупый, самонадеянный болван, из сил выбивался — пытался доказать, что ты мне не нужна. Эта пустота, черная дыра, поглощала меня, пожирала, засасывала в черную-черную бездну. Деньги, девушки; девушки, деньги — не самый лучший отрезок моей жизни. Не хочу его вспоминать. Лишь скажу, что ни одна из них не смогла согреть мое сердце, заново запустить его — ты вырвала его с корнем, хладнокровно забрала с собой, похитила, моя милая Гермиона. А знаешь, когда я это понял? Когда очнулся? Сто пятьдесят шестой выпуск «Ежедневного пророка» от июля две тысячи пятого, ваша свадебная фотография на полразворота. Гермиона Грейнджер и Рон Уизли сочетались законным браком, совет да любовь вам!
Помню, что очнулся я дома, у матери на коленях. Так глупо и так по-детски. Но отчего-то мне казалось, что она все понимала, что ждала меня.
Ты оставила девичью фамилию — всегда хотела казаться независимой. Интересно, Грейнджер, а мою фамилию ты бы взяла? Гермиона Малфой — немного непривычно, но, уверен, ты бы освоилась. Закрыв глаза, представляю, как дрожали бы уголки твоих губ, как заливались бы щеки румянцем каждый раз, стоило мне назвать тебя по своей фамилии.
В феврале две тысячи шестого на пороге Малфой-мэнора появилась Астория Малфой. Кроткая, покладистая, красивая — фамильная черта всех Гринграссов. Старшую украл Забини — со школьной скамьи слюнями истекал по строптивой красотке Дафне. Насколько я знаю, не все-то у них так гладко: слишком часто за последние несколько лет мы пересекались с ним в барах. Но он, дурак такой, любил ее, а еще больше — их жаркие примирения. Потому всегда возвращался.
Астория — чистокровная тихоня невеста — сразу полюбилась моей матери, а мне не доставляла хлопот. Все остались довольны.
Бесчисленное множество рамок, а там — мы с тобой. Влюбленные и до безобразия счастливые. В груди противно защемило, словно кто-то попытался сковырнуть запекшуюся корочку на неполностью зажившей ране, — ты все эти колдографии оставила. Все до одной, будто бы они никогда ничего для тебя не значили. Правда, я так и не смог отыскать подаренный мною кулон — ты в нем хранила записку, в которой я пригласил тебя пойти со мной на выпускной бал. Ты забрала его, да? Чересчур сентиментальная, чтобы избавиться от бесполезной бумажки, но недостаточно — чтобы забрать совместные колдо.
Оглядываюсь, улыбаюсь. Понимаю, что создал своего рода алтарь поклонения тебе — как глупо. Стены, люстра, мебель, колдографии — все, чего когда-либо касалась твоя рука. Все, как ты когда-то оставила.
Надо продать квартиру. А лучше — сжечь.
Дурак. Почему я не слушал тебя? Не понимал, не желал услышать?
Дрожащими пальцами хватаю перо, окунаю в чернила. Делаю в блокноте пару записей, отрываю лист — прячу в карман. Хочу запомнить ее, эту квартиру: каждый изгиб мебельных ножек, каждый узор на обивке дивана, каждую трещинку в деревянной раме окна, каждый нежно-розовый лепесточек раскидистого декабриста — ты так радовалась, когда он впервые расцвел. Мы же были здесь счастливы — правда?
Щелчок — меня засасывает в водоворот, сдавливает легкие с невероятной мощью, болезненно отзывается в животе. И я не смогу с уверенностью сказать — последствия ли это трансгрессии или мои собственные чувства, никак с перемещением не связанные.
Морозный свежий воздух бьет в лицо, приводит в сознание. Иду вперед по дорожке, выложенной каменной плитой и обильно припорошенной хрустящим снегом. Накладываю на себя дезиллюминационные чары.
Гермиона Грейнджер, ты нисколько не изменяешь своим привычкам. Пять лет прошло, а ты все так же забираешься на диван с ногами и читаешь — каждый вечер. Вижу, вязание ты не бросила: сноровистые зачарованные спицы, позвякивая, плетут замысловатые узоры из синей пряжи — напоминает детский свитер. Для дочери?
Как думаешь, если бы у нас был ребенок, все было бы иначе? Ты и представить не можешь, сколько раз я клял себя за то, что использовал защиту. Хотя, думаю, ты сама исправно пила противозачаточное зелье — не готова была заводить детей так рано. Я знаю, ты хотела сначала наладить жизнь, подняться по карьерной лестнице, обеспечить стабильность если не будущего, то хотя бы настоящего. И дети в твою картину мира на данном этапе просто не вписывались.
А тебе идет беременность — ты это знаешь? Румянец, пухлые щечки, счастливый блеск в глазах — все это тебе ужасно к лицу, даже большой выступающий живот. Ты расцвела. А вот Астории беременность не пошла на пользу: вся покрылась красными пятнами, осунулась и едва могла передвигаться без посторонней помощи. Какое ж это было облегчение для нас всех, когда она наконец-то родила. Я даже испытал тогда к ней какие-то теплые чувства — не каждый день женщина дарит тебе сына — твоего сына, плоть от плоти.
