Мне всегда казалось, что у меня все впереди. Времени полно, думал я, чтобы жить так, как заблагорассудится. Я ставил цель, я шел к ней — ни больше, ни меньше. Ты же была гораздо дальновидней, моя милая Гермиона.
Огневиски янтарным водоворотом кружит по краям тонкого стеклянного бокала. Вдыхаю его пряный запах, склонившись к самому столу, набираю полные легкие — от алкогольного дурмана кружится голова.
Помню, как впервые увидел тебя. Маленькая, заносчивая девчонка — я это понял с первого взгляда. Вот ты, такая кроха с выступающими передними зубами и копной густых кучерявых волос — неплохо бы причесаться, подумал тогда я, но, наверное, из неясно обусловленной зависти — сидишь на шаткой табуретке, и ни тени какого-либо волнения в твоем храбром лице. Шляпа, такая старая перечница, отправила тебя в Гриффиндор — оказала услугу тебе, а для меня — медвежью. Может, поступи ты в Когтевран, и не было бы проблем?
Грязнокровка — так я называл тебя. Я тебя ненавидел. Первая во всем, лучшая: обошла меня по каждому имеющемуся предмету. Как — казалось мне — девчонка маглов могла быть лучше меня? Я родился в этом мире, я в нем вырос, а ты нагло пропихнулась без приглашения и показала, что разбираешься в нем лучше кого-либо другого. Разве это честно? Разве может какая-то грязнокровка утереть нос мне, Драко Малфою? А ты не просто утерла. Тогда, на третьем курсе — помнишь? До сих пор слышу хруст. Ты ведь тогда чертовски здорово донесла до меня одну простую истину: не суй нос не в свое дело, коли хочешь и дальше лицезреть его в целости и сохранности. И случайно испортила мне жизнь: грязнокровка осталась, а ненависть — пропала. Парадокс.
Поднимаю бокал, подношу к глазам, вглядываюсь. На дне — едва заметный осадок, но тусклый свет настольной лампы позволяет забыть об этом. Ты знаешь, я никогда не любил осадки. Ни в свежевыжатом соке, ни за белоснежной рамой окна — ты всегда избавляла меня от такого рода неприятностей, помогала забыть, как эта запылившаяся от многодневного бездейственного стояния настольная лампа — так себе сравнение, знаю. Но ты никогда не могла мне помочь, когда на моей душе скапливался черной вязкой гущей осадок по причине тебя.
Никогда не понимал, чем ты так приглянулась звезде квиддича Виктору Краму. А сколько тебя ни спрашивал, ты всегда меняла тему, словно хотела, чтобы я сам тебе ответил на этот вопрос. Уж не за мозги, верно? Или все же за них? Как говорится, противоположности… Хотя, осмелюсь предположить, он просто хотел повыделываться перед девчонками, что хищными стайками вились вокруг него, неотступно следили за каждым его шагом. А тут ты — неприступная, гордая, с потертой и зачитанной до дыр «Историей Хогвартса» и полнейшим отсутствием интереса к его персоне. Как же устоять? Кажется, я и сам попался на ту же удочку. Или моя нажива была другого сорта?
Не спешу глотать огневиски — пусть самые злобные пары этой дряни расплывутся по воздуху — и отставляю бокал в сторону. Рядом лежит свернутый и слегка помятый «Ежедневный пророк». А на первой странице — вот сюрприз! — Избранный и все геройские 32 зуба (или сколько там их у людей?). Интересно, его еще зовут Избранным, или он, по праву всех этих металлических звенящих кругляшек с ленточками у него на груди, придумал себе новый позывной? Герою войны без них никуда, кто ж сомневается!
Всегда ненавидел твоих так называемых друзей. Признаюсь, испытывал особое удовольствие, когда удавалось утереть им нос так, как ты всю жизнь утирала мне. По-мальчишески глупо делал все, лишь бы так или иначе их задеть: вычитал баллы, когда был старостой, докладывал преподавателям, демонстрировал исключительную изобретательность в сочинении всевозможных дразнилок и стишков. Положа руку на сердце признаюсь, что считаю такое отношение к собственному времени абсолютно неразумной его тратой. Вот только твоих дружков я ненавидел, а тебя — нет. Но ты меня ненавидела. Нет-нет, не отрицай: я сам все видел по твоему лицу, когда Амбридж к чертям разрушила стену и разогнала ваш кружок добровольных идиотов — как еще назвать людей, намеренно провоцирующих старую злобную кошатницу скандальным названием? Да-да, ты ненавидела меня! Может, на секунду, но твое лицо перекосилось в неконтролируемой ярости. Возможно, целостностью собственного носа в тот раз я был обязан все той же Амбридж? Забавно. Нос-то в порядке, а вот с совестью что-то не то — кольнула, словно острой иглой, без всякого предупреждения.
Но хуже твоей ненависти была только твоя жалость. Я долго лежал в больничном крыле после того, что сделал со мной твой ненаглядный Поттер. Что это было за заклятие? Я до сих пор нигде не могу его разыскать. А ты, видимо, знала, потому как ты очень злилась на Поттера, хоть и не говорила мне об этом. Но я же видел! Ты сидела на стуле перед моей кушеткой, хмурилась. Я тогда задался вопросом, как долго ты здесь находилась, прежде чем я открыл глаза. Поттер пропустил финальную игру сезона и был наказан отработками у Снейпа до конца года — я сказал, что так ему и надо. И ты ничего не сказала мне в ответ: не вступилась за друга, не сказала, какой я придурок — ничего. Только сильнее сжала губы.
Ты приходила каждый день, приносила зеленые яблоки, а я говорил что-то колкое и прогонял. Понимал, что ты меня жалеешь — не более. И отчасти чувствуешь себя виноватой — этого я до сих пор понять не могу. Как будто бы ты думала, что могла помешать Поттеру использовать то заклятие. Но ты не знала, что мне было раз в десять хуже от твоего присутствия, твоей жалости. Но еще хуже стало, когда ты перестала приходить.
Задумчиво подношу к желтоватому подрагивающему свету настольной лампы бокал — так его содержимое кажется темнее. А чем темнее, тем горше — это я уяснил за тот год, что не видел тебя.
Ты плакала. Ты кричала. Извивалась, как уж, билась, пыталась вырваться. А потом и на это у тебя перестало хватать сил. Беллатриса была сильней, безжалостней. Каждый твой стон, вздох, крик стоял у меня в ушах, будто все происходило в моей собственной голове. Хотелось зажать уши, закрыть глаза, не слышать, потому что я ничем не мог тебе помочь. Просто дай ей все, что она потребует, — думал я, — просто дай, и тогда не будет больно. Тогда не будут эти ужасающие крики, полные неимоверных страданий, перехватывать дыхание, резать, оставляя глубокие рваные кровоточащие раны, черные безжизненные пустоты в сердце. Я смотрел на свои руки, беспомощные, жалкие, — все, чтобы не видеть твоей пытки. Но даже оглохни я и ослепни, это бы не помогло. Беллатриса была безжалостной сумасшедшей, а ты — грязнокровкой.
Порывистым движением хватаю огневиски и залпом опустошаю бокал. Морщусь. Пойло обжигает горло, режет глаза и нос. И на мгновение — всего лишь на мгновение — я перестаю думать о тебе. На большее его не хватает.
Помню, как мы встретились в коридоре Хогвартса. Я не знал, чем заняться, решил доучиться оставшийся седьмой курс, а ты просто не могла поступить иначе. Помню, ты спешила на какой-то урок — из рук валятся учебники, волосы каштановыми завитушками рассыпались по спине. А я сидел на пыльном подоконнике и не мог сделать вдох: чувство сожаления захлестнуло меня тридцатифутовой сносящей с ног волной. Я хотел подойти к тебе, но, повторюсь, ты спешила — звучит, как оправдание. Возможно, ты заметила меня тогда. Поняла, что я хочу сказать что-то важное.
Вернуться в Хогвартс — единственное решение, правильное для меня тогда, я это всегда понимал. Первое правильное решение за всю мою жизнь, а второе — остаться там на Рождество. Тебя тоже не тянуло домой — горькие воспоминания, жалость друзей. Ты ведь гордячка, всегда ею была.
«С Рождеством», — мы столкнулись в коридоре, и это первое, что тебе пришло на ум сказать. Смешная, подумал я. И подошел ближе. Снова это паршивое чувство — вина, вгрызающаяся в плоть и выедающая все живое, что еще осталось. Мне хотелось извиниться. Тысячу раз извиниться: прости, прости, прости, прости, прости… Твои глаза забегали из стороны в сторону. Кажется, ты поняла мои мысли раньше, чем я успел их озвучить своим непривычно хриплым, глухим голосом. На глазах, твоих янтарных глазах, жемчужинами выступили блестящие капли. Одна из них осмелилась тонкой серебристой ниточкой спуститься по твоей щеке, а ты этого как будто не замечала. Но видел я — и опять уже знакомое, мерзкое, до глубины души ненавистное чувство собственной беспомощности. Ты все плакала. Хотелось тебя утешить. Поцеловал. А потом еще и еще. Пока все твои слезы не высохли.
