– Одной ротой прочесать склон! – распорядился он.

Рота пробиралась сквозь камни к вершине, изредка постреливая, поднятые цепи не встречали никакого сопротивления. Сверкнул ещё один огонек на вершине горы, и через мгновение, уже за спиной, у дороги, раздался взрыв, гулко покатившись по чёрным горам, он не скоро потерялся. Рядом с Гайдаенко бежали, спотыкаясь, осыпая камни, солдаты его батальона, подвластные его командирской воле, судьба их зависела не только от случая, но и от того, насколько разумны и своевременны распоряжения их командира.

Вершины достигли не сразу, не в один порыв, хотя она была совсем рядом.

– Здесь миномет! – крикнул кто-то. На площадке, с которой хорошо просматривалась дорога, и отлично была видна догорающая машина, валялся миномет.

– Почерк одиночек и малых групп, – сказал подошедший Трубецкой. – Надо пошарить в округе, не исключено, что они где-то рядом.

Кто-то попытался закурить, Трубецкой тут же выбил из рук сигарету.

– Не советую, – спокойно сказал он.

Со склона соседней горы посыпались камни.

– А ну, ударь на шорох! – приказал Трубецкой пулеметчику и запустил в ту сторону ракету. Осветились тёмные громады скал и чахлые клочки кустарника. Широкой торной дорогой выглядели белесые осыпи.

– Вон туда ударь! – показал он замешкавшемуся пулемётчику на тёмные, кочкообразные силуэты. Раздалась очередь, звучно отдалась в ушах, загуляло эхо по горам. Все смотрели, не отрываясь, куда показал офицер, и все заметили, как одна из кочек оторвалась от горы и покатилась вниз, три других тенью метнулись в стороны. Кто-то пустил ещё одну ракету.

– Чего вы стоите? – заорал Трубецкой. – Это же «духи»!

Недружно застрочили автоматы и пулеметы, заныли, запели пули.

– Командир! – повернулся Трубецкой к Гайдаенко, – дайте команду одному отделению слева, другому справа в обход той горы, а мы прочешем отсюда. Возможно, перехватим.

Перехватить не удалось. «Духи» скрылись, как сквозь горы провалились.

Шедший третьим слева в цепи рядовой Ярошенко вскрикнул, наступив на что-то мягкое. Отскочив в сторону, он направил ствол автомата на это «что-то» и не знал, как ему быть: стрелять, звать своих, убегать?

– Никон! – наконец крикнул он рядовому Никонову, шедшему справа от него, и не услышал своего голоса. Все медленно удалялись от солдата, оставляя его наедине с жуткой находкой. – Никонов! – заорал тогда Ярошенко во всё горло.

– Чего орёшь? – остановился Никонов.

– Тут кто-то лежит, – опять перешёл на шёпот Ярошенко.

– Говори толком, чего там мямлишь? Очки, что ль, потерял?

– Тут кто-то лежит, – показал пальцем Ярошенко на силуэт на белой осыпи.

– Ну, так подними его, – посоветовал Никонов.

– Давай вместе, – предложил Ярошенко. – Вдруг он живой.

– Ну, так пристрели.

– Ты что? Это же… это же человек! – приходил в себя Ярошенко. – Позови Крутова, а я тут постерегу.

С нескрываемым любопытством рассматривали солдаты и офицеры убитого. Это их первый убитый, это их первая жертва. Убитый лежал лицом вниз, неестественно подвернув босую ногу, на другой ноге был надет какой-то черевик, тонкие смуглые руки были раскинуты в стороны, у головы лежала круглая, с ободочком, мягкая шапочка. Всем хотелось посмотреть на лицо, но никто не решался перевернуть мертвеца.

– Обыскать! – приказал Трубецкой. – Документы, бумажки – мне! Всё – мне!

Документов и бумаг не оказалось, в задержавшемся луче фонарика белело молодое безусое лицо афганца.

– У нас в техникуме учились афганцы, – сказал Цыганок. – Мне кажется, я видел его.

– Мы за них, а они против нас.

– Не шейх, если судить по обувке, а туда же…

– Попробуй, пойми их тут… Восток – дело тонкое.

Трубецкого спросили, что дальше делать с трупом. Майор ответил, что если его не растерзают до утра шакалы, то подберут и похоронят свои.

У машин, издерганная страхом и неизвестностью, ждала охрана из двух рот. На обочине дороги в ряд лежали убитые, их было ни много, ни мало – семь человек.

– Точно стреляют, сволочи – сказал Хатынцев, глянув на убитых. – Один к семи. Если и дальше так будет, то…

Гайдаенко с Трубецким, проверяя колонну, подошли к машине, в свете фар которой копошился фельдшер, силясь облегчить страдания раненым. Это ему удавалось с трудом.

Громко, с выкриками, стонал Папшев.

– Что у него? – спросил Гайдаенко у фельдшера.

– Пустяки, – отмахнулся фельдшер, делая укол потерявшему сознание прапорщику Гатаулину. – Осколок попал в ягодицу.

Не обращая внимания на офицеров, Папшев раскачивался, как китайский болванчик, и всхлипывал протяжно и нудно.

– Прекратите распускать слюни! – громко сказал Гайдаенко солдату. Тот на мгновение, как бы прислушиваясь к чему-то отдаленному, умолк, а потом с новой силой принялся за своё. – Сержант Крутов! – возмутился Гайдаенко. – Примите меры! Он что умирает?

– Ну, ты! Заткнешься или тебе помочь? – зло прошипел сержант, склонившись к самому лицу солдата. Это подействовало.

Через час колонна продолжила путь. Уложив погибших на дно кузова на плащ-накидки, накрыли их большим брезентом. Молча сидели бойцы, покачиваясь на ухабах и изредка поглядывая на трупы. Трупы были похожи на спящих солдат. На больших ухабах, когда машину подбрасывало, трупы отрывались от пола, и тогда казалось, что они охают от боли, на крутых поворотах они поворачивались на бок – чтоб дать немного отдохнуть сомлевшей спине.

Только с рассветом добрались до гарнизона. Уже на въезде набежавший ветерок отвернул край брезента, и Ярошенко увидел, как один из лежавших покойников как-то хитро ему подморгнул и улыбнулся, вроде он доволен, что это случилось с ним сейчас, и он не завидует им, живым.

Как только солнце поднялось выше гор, прохлада сразу же сменилась зноем. Пыль, мелкая и въедливая, была повсюду: на сгоревшей траве, на пятнистых крышах лачуг, запах пыли преследовал везде. Першило в горле, пересыхало и неприятно покалывало в носу.

Гайдаенко и Хатынцев доложили о прибытии командиру полка, оказавшемуся, к большому удивлению Гайдаенко, его однокашником Евгением Залевским, Женькой, по тем давним курсантским временам. Залевский очень огорчился по поводу таких больших потерь и сказал, что этого можно бы и нужно было избежать, для этого и был послан Трубецкой.

– С него и спросим! – заключил он и дал три часа на устройство.

После командира полка они зашли в строевой отдел, чтобы решить организационные вопросы, и главный из них – отправку погибших.

– Солдат отправляем по месту призыва, – пояснил старший прапорщик, слегка развязный малый из строевого. – А с прапорщиком – решайте сами. Отправляют и по месту последней службы, если там осталась семья, отправляют и на родину. Когда как. У нас для этой цели заведен журнал, и там есть такая графа. – Старший прапорщик достал из шкафа журнал и подал его Гайдаенко.

Графы журнала в общем-то ничем особым не выделялись: должность, звание, ФИО, год рождения, адрес родителей, жены и…место погребения в случае гибели.

Старший прапорщик заметил замешательство офицеров.

– В этом пункте есть необходимость, – сказал он, глядя немигающими выпуклыми глазами на офицеров. – Она возникла после того, как долгое время возили по стране капитана Саламаху. Родителей нет, детдомовец, а жена обчистила квартиру и умчалась с хахалем на юга.

– Ну, и где же его похоронили? – спросил Хатынцев, бледнея на глазах.

– По месту призыва направили. Военкомат похоронил. Вот тогда командир и ввел эту графу.

– И что выбор неограниченный? – спросил Хатынцев, потирая жесткий небритый подбородок.

– Практически, так. Ведь, здесь не требуется прописка и жилплощадь, – принял за шутку слова Хатынцева старший прапорщик.

– И что – в Москве можно?

– Кроме Кремлевской стены. Там большая очередь, а стена каменная, не резиновая.

Пока шёл этот, ничего не значащий, разговор, Гайдаенко усиленно думал, что же ему записать в эту дикую графу. Записать не штука, ну а если всё же… Почему-то первой мыслью было записать село Елово. Там его любимая Анюта. Ничего подарочек ей будет! Гарнизон? Чисто, ухожено, солдаты регулярно наводят там марафет, для всех свои уголки отведены, участки по сословиям нарезаны: для городской элиты – бугорок с видом, деревца на солнышке тихо листвой шелестят, просторно, не теснятся кресты и уродливые памятники; для военных – чуть пониже, потеснее, словно и там нужно чувство локтя. Нет, не подходит. Одному лежать среди чужих! Остается родная и холодная Сибирь. Далековато, правда, да и спешить тогда незачем. Довезут. Похоронят тепло, с искренними слезами, начальство района выразит соболезнование отцу, скажут, чтобы не стеснялся, обращался по всем вопросам к ним, – всегда помогут. Отряд пионеров школы, где учился… Отец, даст Бог, вынесет, не впервой ему сталкиваться с горем.