– Что – хорошо? – не понял «комиссар».

– Говоришь хорошо! Как по писаному чешешь! Вот что значит быть большим человеком! А я своим оболтусам сколь говорил: учитесь, учитесь, а они… – механизатор смахнул невидимую слезу рукавом полушубка.

– Твои ребята – хорошие парни. Ты сам только что говорил, как здорово они трудятся.

– То-то и оно – трудятся. Я всю жизнь протрубил с малых лет, а хорошего так и не видал ничего. У других посмотришь: лётчики, врачи, бухгалтеры. Во, с этими, нарукавниками! А мои… Ну, да ладно! – обреченно махнул он рукой. – С ими всё ясно. Ты скажи мне прямо, без этих «объективно», будет война, иль нет? А? – Механизатор был навеселе, и ему явно хотелось покуражиться перед этим умником в бурках.

– Так нельзя рассуждать: «будет – не будет», – почти передразнил «комиссар». – Политика – дело сложное, и понять бывает порой трудно, казалось бы, простой вопрос. Вот, например, Афганистан. Нас обвиняют, что мы развязали там войну, а ведь совсем не так…

– Как это не так? Как это не так, если так! Если мы туда со своими войсками…

– По просьбе ихнего народного правительства. Для защиты революционных завоеваний. Не войди мы – войдут американцы! Ракет наставят!

«Собака! Брешет и не кривится», – усмехнулся офицер.

– Это правильно, – враз согласился механизатор. – Знаешь, пусть они все, твои правительства и президенты, катятся ко всем чертям! Все они одинаковые! Им до нас нет никакого дела. Им бы хапнуть поболе мильёнов да славы погромче! – и как бы прозрев: – Хотя, если у них золотые унитазы и всякой всячины полным-полно, как ты мне тут пел, то при войне они всё это могут запросто потерять. Это же не сарай трухлявый с гнилой соломой сгорит! Его и то жалко. Значит, этому капиталисту война нужна, как собаке палка, во! Понял, философ? Давай по чуть-чуть. Давай за их дворцы, – гоготнул механизатор. – Чем больше их будет, тем больше будут они бояться. А нас не испугаешь! Нам что!

Звякнуло стекло о стекло.

– Хватит.

– Пей тут, на том свете не дадут, – продолжал шутить механизатор. – Ты куда едешь-то? До Осы? А я в Елово. Ты из здешних? Оно и видать. А кем работаешь? А, я думал бухгалтером. Значит, по партейной линии. Оно, конечно, неплохо, да лучше б бухгалтер: сиди себе в тепле с рукавами такими. А я вот тракторист и комбайнёр, механизатор, значит, широкого профиля. Да. Люди сейчас живут хорошо, спасибо партии. Машины у многих, а мотоцикл почти каждый может купить. Вот только б войны не было. Я как вспомню то время, так плакать хочется. Мальцом был, когда она началась. Как сейчас помню. Мужиков провожали. Помню, как отец в машину садился, а я бежал за ней по пылюке, пока она не скрылась… – голос мужика дрогнул. – С тех пор не видал я отца, его сразу же убили. В нашей деревне нет дома, где кого-то не убили. У моей бабушки было два сына, дядя Миша и дядя Толя. Обоих убили в первый же год войны. Потом дядю Гришу убили, а у него пятеро, мал мала меньше, старшему Володьке, моему братану, было двенадцать годов. Вот и посуди теперь сам, как жить нам довелось, знали бы это твои политические руководители, хлебнули бы сами такого, так, небось, подумали бы перед тем, как начинать войну.

– Почему они мои? – не на шутку обиделся сосед механизатора. – Они такие же мои, как и твои.

– Э, а раньше-то ты так, поди, не говорил, поди, старался, из кожи лез, чтоб им угодить. Ну, да ладно, не обижайся. Ты, пожалуй, и не виноват, это твоя работа. Не то пришлось бы своим горбом хлеб зарабатывать, а это ох как трудно.

– А ты пробовал языком, как ты говоришь, хлеб зарабатывать? – покашливая от возмущения, спросил «партейный».

– Да ты что? С луны свалился? – рассмеялся механизатор простужено. – Я уж лучше в грязи да на морозе, но честно буду, не краснея, есть заработанный хлеб. Да ты не сердись, разве на правду можно сердиться. Ты посмотри, какой нынче снег! Будет урожай, я тебе говорю!

Офицер посмотрел в окно. Действительно, снегу было так много, и он так ослепительно сверкал на солнце, что было больно смотреть. На разлапистых елях и лиственницах покоились огромные белые шапки, горизонт не просматривался – безбрежное поле соединялось с небом где-то за пределами видимости, и повсюду белизна, кристальная и девственная.

Из труб, проплывающих мимо деревень, курился синий дымок, по широким улицам катили одинокие подводы то с сеном, то с мешками. На пригорках и речках катались дети.

«После катка, – вспоминал своё детство офицер, и усмешка теплила его лицо, – прибегут они домой, побросают у порога обледеневшие штаны и пальтишки. Бабушки и матери всё это разложат и развесят сушить, пожурив мимоходом неслухмянов, усадят их за деревянный длинный стол у окна, нальют горячих жирных щей, сунут в руку кусмень ржаного хлеба… А шмыгающее племя будет тут же гадать, чем бы еще таким интересным заняться: мастерить ли гранату, закончить ли самопал или придумать ещё что-либо такое, что гремит и взрывается.

А как хороши зимой снегири! Важные, красногрудые, они изводили старого и мрачного кота Трифона… Хорошая пора детства, жаль только, что короток срок её…»

– Мне наплевать на твою Помпиду! – хмель крутил рога мужику. – Ты мне скажи, раз ты такой грамотный, правильная у нас политика или нет? Ты прямо скажи, без этих «ну». Я простой мужик и знать хочу, а ты партейный, так вот и скажи, почему это хвалили-хвалили одного, чуть не целовали в одно место, а как в яму бросили, – ты видал, как его бросили? – так стали говорить, что неправильно он руководил, развалил вроде всё в стране. Ты понял, о ком я говорю? Теперь обратно все кричат, что вот наконец-то нам глаза открыли и теперь мы уж точно знаем, как нам жить и что делать. Вот и получается: сидит там куча людей, сладко ест, мягко спит и только то и делает, что хвалит или ругает кого-то, одним словом, – всегда при деле. Ну, погоди, не перебивай! Вот сейчас обратно кричат: «дисциплина», «перестройка». Может, оно и правильно, только ты посмотри на мои пальцы, они не такие, как у тебя. С них за зиму раз десять кожа слазит, и все равно я не буду спать спокойно, пока вот ими, этими пальцами, сам не переберу все болтики и гаечки. А ты талдычишь: «по-новому, по-новому».

Вдали замаячила деревня, и партийный работник засобирался, на слова попутчика, что до остановки ещё далеко, он пробурчал что-то невнятное, похожее на «пшёл к чертям собачьим», и протиснулся к выходу.

– Сейчас твоя деревня? – крикнул ему вдогонку механизатор, стараясь больше привлечь внимание других попутчиков, нежели убедиться в истинном намерении соседа сойти в собственной деревне. – Давай, политик, работай по-новому, мозги только не пудри народу!

Народ в автобусе потихоньку, глуповато хихикал.

Сумерки надвигались быстро. Серо-голубой воздух густел на глазах, превращаясь в фиолетовый. Крепчал мороз. Встречные машины шли с включенными фарами, свет от них растекался по замороженным стеклам.

Уныние захватило офицера, ему хотелось долгой-предолгой дороги…

В Елово офицер вышел вместе с механизатором. Всматриваясь в офицера, тот хотел заговорить и с ним, но его позвали попутчики, и они, громко разговаривая, направились в переулок. Хруст снега под их ногами и смех были слышны ещё долго.

«Надо бы их спросить, где живёт Варвара Спиридоновна», – подумал офицер, остановившись посреди дороги. На безлюдной улице – ни души, ставни окон плотно закрыты, только кое-где ещё избы весело подмигивали жёлтыми огоньками окон. Огоньки светились везде: и в низине, и на пригорке.

От мороза с ветром дубело лицо, пронизывало шинель, как сито, стыли руки и ноги. Офицер уж было решился постучать в первую избу, да услышал говор женщин. Приблизившись к нему, женщины, внимательно всматриваясь в одинокую фигуру, пытались угадать в нём знакомого им человека.

– Солдат какой-то, – послышался неуверенный голос.

– Не Колька ли Устиньин? Писал, что приедет к Новому году.

– Что бы ему тут торчать?

– И то правда.

Офицер сделал шаг к женщинам, и те остановились. Поздоровавшись каким-то трескучим, мерзлым голосом, спросил, как ему найти Варвару Спиридоновну Кононову. Женщины, а это были возвращающиеся с фермы доярки, наперебой стали объяснять, попутно уточняя, кем приходится офицер бабе Варе, знает ли она о его приезде, а в конце уже решили, что Анюта проводит, она рядом живет.