Вам не кажется смешным то, что наше сознание может потревожить даже гребаный набор цветных кубиков? Это даже звучит смешно.

Я брезгливо морщусь.

— Это был единичный случай. Обычно я успеваю выпивать таблетки. Вчера был странный день, поэтому, — я снова выдыхаю, когда тянусь к фотографии под моей ногой, — так вышло.

— Тебе делали МРТ?

Я вздергиваю бровь и поворачиваюсь к нему. Я смотрю на него исподлобья и я приспускаю очки, сравнивания его абсолютно равнодушным и скупым взглядом.

Вот скоростная гонка моих эмоций. Пять минут назад меня ломало от боли, минуту назад мой бешеный взгляд бегал по всему салону машины, а теперь он видит перед собой куклу с такими же кукольными глазами. Ненастоящими.

На самом деле, нет, блять, я нихрена не спокоен, я просто умею брать себя в руки. Это моё профессиональное качество, иначе я бы здесь не работал.

— Вы что, волнуетесь?

Он покачал головой и неоднозначно пожал плечами, будто бы сам не знал ответа. Когда я достаю фотографию, которая была зажата между коробкой передач и креслом, он говорит:

— В каком-то смысле да. Ты очень ценный сотрудник.

Я тянусь к четвертой фотографией — с правой стороны от Босса, на бардачке. Он чуть сильнее вдаливается в кресло, чтобы мы не соприкоснулись. От него пахнет одеколоном Versace. Я узнаю этот аромат, потому что я выбирал между этим и моим нынешним.

Я говорю:

— Это просто головная боль.

Говорю:

— Я терплю это со второго класса старшей школы. У меня привычка.

Босс поднимает ещё одну фотографию, которая была прижата к полу его ногой. Он говорит, протягивая мне её — протягивая фотографию, на которой изображена разорванная дыра в её желудке с торчащими костями вверху, он говорит:

— Это не просто головная боль.

— Кому как не нам знать что-то о физической боли, — я принимаю фотографию и добавляю: — я могу это терпеть, плюс таблетки убирают симптоматику. Такие острые приступы исключение из правил.

Он качает головой и смотрит вперед. Его прическа была идеально уложенной, когда я только сел в машину, теперь пару прядей выбилось на лоб. Я могу догадаться: он был излишне суетлив, когда давал мне таблетки и искал воду. Возможно, нервничал? Смешно.

Я говорю:

— Кстати, что за таблетки? Ни одни из моих не помогали избавиться от такого приступа.

Потому что мне и вправду интересно. Ранее мне ничего, ничего не помогало. Молчу про то, что как-то раз я закинулся амфетамином. Это был, наверное, первый раз, когда я хотел умереть настолько сильно. В смысле, желание умереть для меня не в новую, но вот уровень его лояльности — вот что разительно.

— Мы это используем при особо опасных ранениях. При особо болевых. Это наркотические анальгетики — он блокирует в мозгу те части, которые отвечают за боль. Проще говоря, если я тебе сейчас прострелю ногу, ты не почувствуешь. Странно, что ты о них не знал.

— Просто… никогда не интересовался.

— Разве ты не получал никогда огнестрельных ранений?

Я киваю. Получал. Конечно же, блять, получал, но я не могу сказать, что это боль не была страшней той, что появляется у меня от моих приступов. Нет, ну, конечно, больно, но это… другое. Боль от приступов более въедливая и равномерная в своем воспламенительном очаге, а от выстрела я… ну… мне никогда не было от неё настолько больно, чтобы потерять разум? В смысле, да, это больно, темнеет перед глазами и болит потом ещё долго, но это не то.

Возможно, проблема в том, что мои приступы связана с психическим состоянием, поэтому является не сколько абсолютной физической болью, сколько и перехватывает часть ментальной, добавьте к этому то, что болит не один участок, а целый периметр, и терпеть такое ну, не совсем возможно.

— У меня есть какие-то наркотические анальгетики, но.. я никогда не пробовал их от моих приступов.

— Зря. Хорошая штука. Держи, — он вкладывает мне в ладонь одну пластинку с пятью таблетками. — Потом можешь заказать ещё, у нас наш личный поставщик.

Я заторможено киваю.

Анафема не одобряет наркотические обезболивающее при моей мигрени вроде как раз из-за того, что приступы является следствие соматоформного расстройства, поэтому давить часть ментальной боль наркотиками — нежелательно.

— У вас есть ещё что-то по этому поводу? — я взмахиваю фотографиями и запихиваю таблетки себе в карман.

Со стороны для Босса это выглядит так, будто бы мне стало либо насрать на её смерть, либо же я быстро успокоился, а все недавно происходящее — побочные сильного болевого приступа. Всё это выглядит для него так, будто бы я уязвим только физическим недугом.

Конечно же он не знает, что меня до сих пор трясет изнутри. Он не знает, что я дышу нормально только благодаря счету в моей голове. Что я просто держу себя в руках, потому что я умею это делать.

Для Босса это выглядит так, будто я вменяем.

И упаси Босса его Бог, чтобы он никогда не увидел симптоматику, перечисленную в потрепанной тетради моего психотерапевта. Конечно же, она ничего не рассказывает — клятва Гипокарата, все дерьмо. Только про приступы, за которые мы давно условились, потому что это просто проблема моей головы, которая не зависит от меня. Не то чтобы ментальные расстройства были зависимы от меня хоть на грош, но что имеем, с тем и живем.

Он кивает, но молчит. Я молчу тоже. Поправляю очки и забрасываю фотографии в бардачок. Мои плечи напряжены так, что о них можно кирпич разбить, и не то чтобы я почувствую это.

У меня такое чувство, что если Босс присмотрится, то увидит биение моего сердца — настолько бешено оно стучится в моей грудной клетке. Но мне всего лишь кажется. Внешне я спокоен. Внешне мне насрать.

в перспективе.

— Мы забеспокоились об этом, потому что эти фотографии прислали нам.

— Вельзевул сказала, что нам их прислали какие-то типа контрагенты по поводу того, что они думали, что это мы такой херней занимаемся.

— Первые копии действительно прислали они. Вторые пришли нам. Почтой. И эти, — он кивает на уже закрытый бардачок, — тоже. Это уже ненормально. Одно дело у тебя там личные счеты и какой-то шизофреник из ревности режет твоих любовниц, а другое — это присылают нам как людям, которые имеют непосредственную связь с тобой.

— Проблема в том, что не из ревности и не только любовниц. Я… я не знаю. Может, они хотят что-то сказать, или ещё что, но…

— Но в любом случае мы не хотим ставить под опасность и тебя. Нам-то конкретно бояться нечего, сомневаюсь, что действительно опасная группировка занималась бы этим. Но…

— Да ладно, — я усмехаюсь, — было бы за что бояться.

— Есть за что. Ты знаешь, я не суечусь по мелочам. Если ты думаешь, что я за каждым работником таскаюсь, то нет, мне поебать, кто там и что. Хоть расчленят его — это не наше дело. Другое дело ты. Если бы у нас тут была адекватная иерархия, как и в любой другой финансовой компании, то ты был бы что-то вроде заместителя. А даже если и не был — половина наших захватов держится на тебе. Без хакерских взломов, мы не совершили бы некоторые особо важные дела.

Я киваю.

На самом деле, одно дело, когда ты сам по себе осознаешь свою пригодность и гениальность для этой сферы, другое — когда подобный человек, типа моего Босса, сидит и говорит это вслух. Я бы предпочел этого не слышать. Звучит как обязанность, как долг, а я не хочу думать, что я в принципе перед кем-то обязан, но, кажется, мой Босс так не думает.