— И чем же ты у нас настолько особенная, поведай-ка мне? — прохрипел, походя на огромного озверелого пса, не собирающийся ни на грамм верить или доверять ей Джек.
— Я-то сама по себе — ничем. Совсем. Истинное слово. Но… мой отец, пока оставался жив, был здешним вождем. А отца теперь нет. Так что, можно считать, что и люди эти — тоже мои. Ведь я — их будущий подрастающий вождь. Видишь? Тебе не о чем беспокоиться, Джек. Вместе со мной вы оба под самой надеждой защитой.
Джек, что бы эта чертова папенькина дочка ни болтала, так не считал. Джек хрустел пальцами, пепелил ту озлобленным взглядом, скалился, гримасничал и с больным остервенением дергал идиотского птенца за руку, чтобы тот ненароком от него не отделился и не поддался очередному сумасшествию, но хренова девка, спасибо хоть за это, о прозвучавшем в напряженных тонах разговоре позабыла уже через дюжинную горсть рассыпанных секунд, лучезарно улыбнулась жалко промямлившему в ответ Фениксу, потрепала того по руке да, затянув незнакомую картавящую песню, принялась тыкать в каждую вторую встречающуюся вдоль дороги дребедень, в преувеличенно живописных красках рассказывая, что она такое из себя представляет и для чего вообще здесь нужна.
— Мы не какие-нибудь животные и любим следить за своей гигиеной, поэтому на улицах, как делают в других деревнях, не гадим. У нас есть кувшины для кала и кувшины для мочи — вон они там стоят, такие большие и коричневые, видите? — Выглядела недоношенная малолетка при этом так гордо, будто собственноручно слепила каждую увесистую байду и каждое-каждое утро носилась здесь по улицам с хлыстом наперевес да со вставленными в челюсть прожорливыми звериными клыками, в принудительном порядке заставляя любую встречную шваль пристраивать задницу над этими вонючими урнами, к которым, вот же мразность, тянулись снизу вверх прочные тростниково-палочные лесенки — высота каждой посудины, тщательно прикрытой крышкой, составляла как минимум два добрых широких метра. — Раз в два или три дня кто-то из деревни, специально назначенный на эту работу, погружает их на телегу и отвозит к горам, где сливает всё, что успело собраться, в реку; тем самым у нас совсем не пахнет и живем мы чисто и хорошо. Разве не замечательно?
— Замечательно, конечно… — сплюнув под ноги, ядовито процедил Джек, с отвращением оглядывая валяющихся в загонцах клонированных хряков о трех, пяти или, что еще лучше, шести ногах, сдыхающих от язвенной гангрены дворовых собак, по которым можно было с чистой совестью пересчитать весь имеющийся подкожный скелет, и подсматривающих в задрапированные оконца уродливых человечков, неприкрыто пускающих на них с мальчишкой жирную желтую слюну. — А то, что вы засираете воду, тогда как этой самой воды остается всё меньше и меньше, вас просто-таки нисколько не волнует…
Азиза — судя по особо паскудному взгляду, — хорошо его расслышавшая, весьма ожидаемо напустила на морду святоневинный вид, будто прицепившийся к ним с Уиндом придурковатый мужик был не более чем старым да славным пустынным местом, и, заприметив новый кусок бесполезного говна, тут же принялась восторженно о том верещать:
— А вот здесь мы мочим жуков!
— «Мочите»? Правда? И в каком же, позволь полюбопытствовать, смысле?
— А вот в таком. Жуки эти лоно… ложно… ложнощитовками называются, живут там, где много трупов скопилось, их же и едят. Нам с ними повезло: обычно там, где мы собираем зубы, находим и колонию этих жуков, ловим, забираем с собой, отмачиваем в бочках с горячей водой, а из полученной субстанции через неделю-другую получаем замечательный красный цвет. Он очень красивый и яркий, мы красим им одежду, разрисовываем дома изнутри, иногда даже добавляем в еду, если готовим ее к какому-нибудь важному дню. Вкус, правда, из-за этого портится и отдает сгнившей трупятиной, но если добавить забродившего спирта — всё нормализуется, и блюдо становится изысканным и интересным.
Мальчишка, бредущий рядышком с Джеком, как-то вяло поежился, сподобившись, вероятно, задуматься над тем, чем его в подобном месте вообще могли потчевать, и пусть мужчине, ощутившему погладившее по загривку злорадство, отплачивающее за все высосанные из него нервы, и захотелось что-нибудь едкое да колючее по этому поводу сказать, он, черти его всё дери, не успел этого сделать опять — задравшая по самые гланды деваха клинически не ведала, когда стоило захлопнуть свою крысиную варежку да остановиться:
— У нас еще термы есть, хоть и мыться в них обычно никто не ходит, несколько лавок, где мы обмениваемся тем, что нашли за пределами деревни, школа для тех, кто хочет, чтобы его забирали с собой на охоту — это очень почетное и увлекательное занятие, пусть и опасное, потому что те, кто ушли, часто больше никогда не возвращаются: поэтому у нас и осталось так мало мужчин. Иногда мы проводим праздники, конкурсы, чтобы люди могли отвлечься от повседневных трудностей и развеяться… Совсем скоро, кстати, будет проходить День Щенков! Вы ведь можете остаться, посмотреть и даже, если захотите, принять участие! Победителям всегда достаются хорошие и полезные награды и они имеют полное право забрать себе все зубы, что успели в процессе праздника собрать!
Феникс, поначалу рассеянно слушавший, а затем вдруг посеревший, почуявший подкравшееся дерьмо, бесшумно, но ощутимо проскуливший, отчего желание над ним поиздеваться отпрянуло и издохло, вскинул на мужчину глупо-наивные непонимающие глаза, как будто умоляющие сделать так, чтобы ему послышалось, что-нибудь не то подумалось, чтобы хренов праздник оказался безобидным фарсом или, на худой конец, чтобы чертова Азиза им просто-напросто мелочно да по-детски лгала.
Азиза между тем была искреннее некуда и, по наивности душевной не догадываясь, что творила своими словами с чересчур впечатлительным мальчишкой, так и не приспособившимся к жизни вовне, неунывающе продолжала:
— К этому дню мы спариваем собак и стараемся сделать так, чтобы суки встречали его беременными, готовыми с часу на час разродиться. Мы перестаем их кормить, чтобы они слабели, затравливаем, выпускаем в пустоши, даем подальше отбежать от деревни и, возможно, избавиться от бремени, а потом выходим на охоту: охота длится примерно сутки, и тот, кто вернется в село с наибольшим количеством туш, шкур да зубов, считается победителем. Если так получается, что находится несколько человек с одинаковым количеством трупов, то, значит, победителей несколько. Затем мы все вместе помогаем их освежевать, варим суп или режем мясо на жаркое, а зубы — это личное поощрение каждого участвующего, тем более что зубы щенят ценятся так же высоко, как и зубы людей, а то, порой, и выше: собак ведь остается всё меньше, доверяют нам сейчас только кобели, мясо у них паршивое и жесткое, так что их мы используем для того, чтобы обрюхатить суку, а суки — те, которым удается выжить и сбежать — слишком быстро дичают и к людям больше не приближаются. Вы слышали когда-нибудь о волках, которые как будто бы когда-то населяли эту землю? Так вот щенки выживших сук уже в третьем или четвертом поколении матереют, становятся крупнее, сильнее и агрессивнее, они часто набрасываются на нас сами, окружают стаей и терзают до тех пор, пока труп становится невозможно узнать, и у нас снова становится принятым называть таких собак «волками».
— Занятная шутка судьбы и занятный праздничек, ничего не скажешь… — Джеку, говоря честно, было на услышанное наплевать: резали — и резали, и хер бы с ними, и гребаным пацифистом он не являлся никогда, признавая и за собой кишащую да толкающуюся вагонетку тошнотных грешков, но… Всё это говно гнобило мальчишку. Гнобило настолько, что тот, вытаращив под ноги больные распухшие глаза, сам того не замечая, инстинктивно ухватился за мужскую руку и, сжав ту так крепко, как только мог, принялся скрестись ободранными колкими ноготками, без слов показывая, насколько ему услышанное претило… А раз претило ему — значит, автоматически да механически претило и тут же почерневшему Джеку. — Правда, знаешь ли, деточка… Вот если бы там надо было резать не псов, а кого-нибудь покрупнее, потемнее да, желательно, чтобы еще и ходил на двух ногах — тогда бы я с удовольствием участие в этом вашем торжестве принял, а так… лучше уж воздержусь, к глубочайшему моему сожалению.
