Взять в руки лопату было делом уже привычным — даже кровавые мозоли не болели, хотя ладони растрескались под перчатками, и покрылись въевшейся рыжей пылью. Над десятками расхаживали мастера, подбадривающие в меру своего понимания слишком медлительных, иной раз ударами и тычками.

По сравнению с другими обязанностями воительниц, эта Миле показалась едва ли не отдыхом.

«В конце концов, здесь нет вздувшихся трупов, нет угрозы быть подстреленными, и кормят два раза в день. А я, ко всему, могу рассчитывать на ужин в шатре отца». Большинство призванных воительниц, очевидно, придерживались такой же позиции и даже не открывали ртов. Возможно, дело осложнялось тем, что у большинства разговорными языками были слишком далекие друг от друга диалекты.

— Замужем, сестра? — спросила одна Милу, и девушка поперхнулась.

— А похоже?

— Заткнулись! Копаем!

— Есть, мастер Тейма. А ты? — тихо обратилась Мила к соседке, не прекращая работать лопатой.

— Вдова. Второй раз, — почти шепотом пробормотала незнакомка, — я из Ибера. Ты из Руги?

— Из Кельхи.

— Ого. Далековато. Сирота? Звание? Хотела славы? Избегаешь каторги?

На этот раз Тейма не была настроена миловать: удар пришелся уроженке Ибера по затылку.

— Заткнули свои пасти, сучонки! Шевелите задницами резче! А чтобы не болтать без дела, поём песни, агтуи яр! С душой, агтуи яр! С энтузиазмом, ульгер эрух!

«Ненавижу. Просто ненавижу. Никогда больше в жизни не смогу слышать ни одну из этих песен без рвотного позыва». Но, продолжая мерно взмахивать лопатой под окриками Теймы и соседних десятников — а их было много, очень много — Мила понимала смысл происходящего.

«Мы должны быть злые, очень злые. Злиться на своих нам осталось недолго — очень скоро начнется осада, и тогда единственный шанс устоять — это быть злее противника».

Их было много, призванных воинов, вокруг Элдойра и внутри. Молодые и очень молодые, малоопытные и совершенно неопытные — и все одинаково злые, изможденные и уставшие. От бесконечных криков, приказов и угроз они быстро впадали в специфическое состояние отупения и покорности командованию. Все, что у них было, это однообразная работа, которой не было видно конца. На эмоции, страх, надежды и планы не оставалось времени и сил.

Они не успевали ни познакомиться друг с другом, ни стать приятелями, а знакомые лица быстро сменялись незнакомыми. Единственное, что неизменно наличествовало — это бесконечные призывы на обязательные молитвы, построения, наказания и ругань. Ее было вполне достаточно, чтобы снизить нужду в переводчиках до минимума.

Порядки Школы, как и говорил Гельвин, мало что имели общего с тем, для чего, собственно, воины были нужны.

«Где же ты, Учитель? Что ты испытываешь сейчас? Каково тебе на этой войне? Почему об этом я не задумывалась раньше?».

— Десятка! Слушай мою команду!

Когда Мила вставала на ноги, ее шатало из стороны в сторону, бросало то вправо, то влево, как и ее подруг.

— Десятка! Вольно!

Этого девушка не ожидала.

— Что? — переспросила она, и Тейма заорала ей почти в ухо:

— Гуляй, твою душу! Десятка! Вольные сутки!

…Мила проснулась, уже когда отец сворачивал карту, и аккуратно размещал по ножнам все свои кинжалы. Переброска началась. Пыль, поднятая сотнями и тысячами пар сапог, вздымалась над городом в высокий столб; за пределами стен там, где проходила армия, дорога погружалась в грязь не ниже, чем на пол-локтя. В один день Элдойр начал готовиться к осаде, пока еще не слишком спешно; домовладельцы расчищали позабытые погреба и укрытия, водоносы заколачивали колодцы, оставляя в доступности лишь охраняемые родники, а прямо со стен города можно было увидеть его защитников — многие, многие тысячи их.

И Мила, и ее отец оставались в черте города, время от времени полководец поднимался на стены, откуда мог хорошо видеть низину, и то, насколько успешно соблюдают его воины построение. Милу знобило, и она не была уверена, что причиной этого был холод и пронизывающий ветер. Последние вести от отрядов, ушедших на северные заставы, задерживались вновь, и только и было известно, что столкновение с врагом все же произошло. Мила не могла спать.

«Пожалуйста, не забирай его, — молилась она по ночам, вместо того, чтобы спать, как велел рассудок, — не забирай его у меня, Господи. Он ближе мне, чем мой отец, и чем кто-либо еще; оставь его мне, и я буду лучшей, послушнейшей, самой покорной и кроткой прислужницей его».

Последние вестники от оборотней все прибывали, и встречать их сбежался почти весь город. Каждый спешил спросить известий о родственнике или друге. Возникла давка, послышалась грубая брань и пронзительный женский визг. Уже раздавались крики отчаяния и горя, и Мила поежилась под вуалью — совершенно прозрачной и тонкой. Рядом метались, завывая и колотя себя руками по лицам, новые вдовы и сироты. Женщины Элдойра в вопросах причитания по покойнику превосходили всех прочих своих сестер.

Для южанок же вдовство было позором несмываемым, столь страшным, что множество их в прошлом предпочитали самоубийство над едва остывшим телом супруга. Мила вновь передернула плечами, увидев пестрые покрывала уроженок Мирмендела в толпе стонущих плакальщиц. Вне всякого сомнения, уже к вечеру камни у запретных капищ на западных отрогах ущелий обагрятся чьей-то кровью; и хотя старые обряды даже самым ярым приверженцам обычаев Юга были запрещены, с этим мало кто считался.

Поговаривали, впрочем, что Ильмар Элдар не велел строго наказывать семьи вдов-самоубийц: ведь во время осады их надо было чем-то кормить, и лишние рты только мешали. Правда, слух этот передавали друг другу шепотом.

Толчея, неразбериха, горестные возгласы язычниц и стоны плакальщиц, тихие, опасливые приветствия тех, чьи любимые вернулись невредимыми, и звонкие, чересчур звонкие призывы к молитве с северных стен… «Хмель Гельвин, вернись сегодня или завтра, — молилась Мила, глядя на северные ворота, — вернись, пока я не сошла с ума!».

***

Возвращение Летящего Элдар в Элдойр прошло тихо. Собственно, вернулся только Инарест из Предгорья, передавший срочное прошение — приветствовать в рядах ополчения Элдойра драконов.

На этот вызов выехал сам Ниротиль Лиоттиэль. Полководцы понимали, что появление ящеров над белым городом не останется незамеченным наблюдателями противников. Но в ущелье воеводу ждало определенного рода разочарование. Он рассчитывал узнать, что хотя бы два десятка опытных крылатых бойцов прервали свой обычай земного нейтралитета. А обнаружил горстку молодёжи, рассчитывавшей слегка подзаработать, о чем они тут же поспешили сообщить.

— Совершеннейшее безумие, — прокомментировал воевода Ниротиль, скептически разглядывая вернувшихся с Запада соратников Летящего — среди которых теперь также наличествовали пять молодых драконов, — и что ты от меня хочешь, юный мой друг?

Летящий сглотнул. Чего он, собственно, добивался?

— Ну, это ведь драконы, — торопливо заговорил он, стараясь изложить свои соображения в краткой форме, — они могут летать, и быть нам подмогой с…

— Как ты сказал, это называется? — игнорируя юношу, спросил Ниротиль Пипса. Дракон приосанился.

— Авиация.

— Так-так. Никогда не получал арбалетный снаряд в брюхо, авиация?