«От двадцати до тридцати».

Интересно. А тем временем Егор намусолил палец и собрал на него последние крошки от печенья, допил последний, остывший, глоток кофе. Какой-то фантастический вечер выдался! И напоследок он напечатал, уже серьезно и без всяких шуток:

«И все-таки, почему вы прислали сборник анонимно?»

После он поднялся на ноги и захватил с собой пустые кружку и упаковку на кухню. Наверняка она оставит вопрос без ответа или отшутится. Впрочем, это ее право, и он должен довольствоваться малым. Он вымыл кружку и поставил ее на полку кухонного шкафчика, где без дела стояло целое войско чашек, блюдец и тарелок, заварочный чайник. Много хорошей посуды осталось от отчима, а другую часть посуды ему покупает мама, потому что у него, как она утверждает, совершенно нет вкуса, а гостей нужно чем-то удивлять. Вообще-то, они оба знают, что у него отличный вкус, просто Егор всегда использует одну-единственную кружку, старую и со стертым рисунком, которую подарил ему маленький Захар на день рождения. А Захар всегда таскает разные кружки, приговаривая, что иногда посуду все-таки стоит «проветривать».

Вернувшись к электронке, он открыл входящее письмо. Ответ был ошеломительным.

«Дело в том, что мы с вами, Егор Андреевич, знакомы».

Постепенно и запоздало до Егора стали доходить главные события вечера. Во-первых, он все это время вел переписку с человеком, который знал его самого. И как предзакатный гром, в голове взорвалась мысль: ведь на сайтах редакции и университета размещена его фотография, указана краткая биография, дата рождения, где родился, школа, университет, место работы, научная деятельность, награды за вклад в развитие образования. Во-вторых, все это время Егор самоуверенно считал, что он водит за нос ее, а оказалось наоборот. Шах и мат. Партия проиграна.

Впервые за долгое время он почувствовал себя обезоруженным, даже слегка поверженным.

Как это, спросил у нее он.

«Несколько лет назад я закончила ЩГУ, филологический факультет. Вы читали у меня лекции, а экзамен я сдавала вам трижды. Вы сказали, что я абсолютно не умею пользоваться речью, и мой выбор профессии посчитали необоснованным и преждевременным. Посоветовали больше трудиться над собой!»

Фантастический вечер мгновенно перевоплотился в ужасную ночь, ночь страхов, сомнений и переживаний. Сколько часов Егор провел в созерцании стены напротив? Сложно сказать. Вместо стены перед глазами у него мелькали многочисленные лица студентов, студенток, первокурсников и выпускников, заочников. Господи, сколько их было? А сколько он уже преподает? И подумать страшно, наверное, где-то больше десяти лет? Да-да, все верно, считай, он всю свою осознанную жизнь провел под крышей университета. У скольких ребят он принял зачеты и экзамены? Он и представить не мог, что однажды кто-то из них заявится к нему, упрямый и талантливый, и бросит ему, старому преподавателю, перчаткой в лицо вызов. «Ты, старый хрыч литературный, помнишь меня или не помнишь? Помнишь? Это очень замечательно, потому что хорошенько запомни мое лицо! Его теперь знает весь мир, а ты, дурак трухлявый, твердил мне, что я полная бездарность и трижды завалил меня на экзамене!» или возможен прямо противоположный случай: «Из-за тебя, из-за твоего тупого экзамена, который ты так и не принял, даже, сукин сын, тройки не поставил, меня сперва из универа выгнали, а потом вся жизнь рухнула!». Хоть сейчас ему всего тридцать восемь и очень далеко до старого хрыча, но он уже трижды завалил на экзамене талантливого автора и дважды забыл про ее сборник рассказов, последний из которых перечитал несколько раз. Но неужели он в самом деле виноват, право слово? Неужели у кого-то из-за несданного экзамена или еще хуже зачета ломалась жизнь? Разве не глупость? Егора резко бросило сначала в жар, затем в холод, затем снова в жар, отчего на лбу выступила испарина. Ну вот почему именно сейчас, спустя сотню лет преподавания, он решил, что мог кому-то навредить? Ведь когда он сам пребывал в состоянии студента, разве жаловался на преподавателей? Таил обиду, что не сдал зачет или экзамен? Разве было такое? «Да я и думать о подобном не смел!» – отчаянно-восторженно вскрикнул он. Нет, нет и еще тысячу раз нет! Он крепко зажмурился и сжал руками голову, чтобы выудить из студенческих годов воспоминание о провалах; и как не старался, ему пришлось признать, что провалом следует назвать эту несчастную попытку.

И где-то среди затаивших на него обиду была она – таинственная незнакомка, с которой он вступил в запретную, для главного редактора, переписку, и которая отказывается назвать свое имя, потому что боится снова предстать перед ним той глубоко обиженной студенткой. Он искал в закоулках памяти ее лицо. Какое оно? Какие у нее глаза, волосы и тембр голоса? Должно же хоть что-то задержаться в его мыслях? Хоть что-то?

Немного погодя, когда дыхание по-прежнему рвало грудь, сердце раскатисто гремело, он отважился попросить у нее разрешения писать ей. И она согласилась, ответив скромным, но многообещающим «да».

Егор не писал ей три дня. Обдумывал свое решение. Теперь он жалел, что скоропалительно предложил ей переписку. Почему? Зачем? Для кого он старается? Для себя, чтобы снять преподавательский груз вины с плеч? Для нее, чтобы хоть чем-то утешить ее юношеское страдание? Из-за этой истории он не дал пятой группе контрольный тест, а лишь поспрашивал устно и всех вместе. Все у той же пятой группы не стал принимать зачет, выставив всем автоматически «зачтено». Он не понимал, что с ним творится, но чувствовал себя все хуже, словно виноват в судьбе каждого из них. Насчет преподавательской вины в судьбе студентов он поделился мыслями с Ларой, и она слушала молча, не перебивая его, иногда поджимая алые губы.

– Ну, что скажешь? – тихо спросил он, опуская взгляд.

Она помотала головой и дернула плечом. Затем встала со стула и направилась к двери кабинета под его опустошенный взгляд. Как покинутый родителями ребенок, Егор ждал от нее ответа, больше помощи, а она спешила сбежать от него. Как же так? Вдруг она обернулась, грозно поглядела на него и сказала:

– Я никогда не лезла в твою жизнь. Но это уже слишком. Тебе следует пойти в отпуск или… или…

– Что?

– Закрутить роман, вот что! Чтобы меньше думал!

Отношения.

Этим же вечером он ей написал.

Она ответила.

На следующий день он снова написал. И снова они говорили долго-долго. За ним последовали другие дни.

Он хотел попросить номер телефона. И позвонить. Услышать ее голос. Но не решился, ведь и ему придется с ней говорить, а голос у него дрожит, как рука, в которой он держал телефон.

Они обсуждали ее сборник рассказов, литературу, ее дипломную и его докторскую. Вспоминали запах минувшей осени и говорили о нынешней зиме. Он написал, что видит из окна: крупные мокрые хлопья снега, больше похожие на крупные капли дождя, облепившие город, как стайка белых мух; прямо под окном вытянули свои тонкие, беззащитно оголенные ветви липы, на которых растянуты новогодние гирлянды с мелкими лампочками в форме цветка, – и на душе у него становится тепло, глядя на вновь цветущие липы, тем самым напоминая прожитые годы. Она не любит зиму того города, в котором находится сейчас, и часто вспоминает зимние вечера Щегловска. Нынешняя зима пахнет для нее солью и непросохшей штукатуркой, и праздников она не ждет. И само собой как-то получилось, что Егор признался, что тоже пишет, и в памяти ноутбука хранятся готовые романы.

Их кто-нибудь читал, спросила она.

Он подумал, как правильно ответить. Те, старые рассказы и романы, которые он разорвал в клочья, читали многие: учителя, друзья, мама, отчим. И они им нравились, особенно отчиму; он складывал тетрадки Егора у себя на рабочем столе, как самый настоящий рабочий материал, среди остальных рабочих рукописей. Они занимали верхнее место в рабочей стопке, и отчим читал их первыми: удобнее садился в кресле, надевал очки, закуривал, читал. А Егор всегда был где-то поблизости, то ходил туда-сюда мимо кабинета, то перебирал книги на стеллажах, украдкой поглядывая на лицо отчима и пытаясь угадать, на каком моменте тот сейчас читает, нравится ему или же он морщится. Но его лицо всегда оставалось непроницаемым, бегали лишь глаза под стеклами очков, и шевелились губы, выпуская щекотливый дым. Для Егора это время было хуже пытки. А потом он все уничтожил и дал себе обещание не писать. Новые романы кроме него самого больше никто не читал, а над неоконченной рукописью он трясется, как над хрусталем.