Река миновала плато. Она устремляется теперь в коридор скалистых берегов. Стиснутые отвесными скалами кипящие пороги сменяются спокойными и глубокими плёсами. Не одна жизнь туристов оборвалась на этих коварных порогах. На скалах, омытых дождём и отшлифованных ветром, ни пылинки. Только карликовые берёзы- скалолазы держатся в расщелинах, растопырив пальцы корней. Седые выветренные скалы с врезанными в камень морщинистыми ликами, крошево и плитка у подножья – остатки древней мозаики. В поисках прохода между скалами река вьётся бесчисленными излучинами, течение здесь особенно бурное. Быстрины, бурые тюленьи спины камней – управлять лодкой невозможно. Тут прибегаешь к испытанному приёму – отдаешь себя на попечение стихии. Отскакивая от валуна к валуну, покружив немного в последнем водовороте, лодка слегка покачиваясь, успокаивается наконец в свежем мощном течении.

Река резко сворачивает к югу. Скалы – это рубеж, за которым ветер из циника превращается в безвольного подпевалу. Влажный тёплый воздух убаюкан берегами. Тишина такая плотная, что из неё можно кроить пиджаки. Узкая песчаная отмель посреди реки. Русло проходит то слева, то справа от неё. Приходится всё время менять курс. Миновав отмель, лодка снова набирает ход. Теперь надо успеть к последнему порогу дотемна. И тут случилось непредвиденное: заглох мотор и бешеной струёй лодку понесло к камням. Виктор Савватеевич на всякий случай сидел на вёслах, но после отчаянного гребка вёсла лопнули и сломались. И тут я уже, не ожидая, что мотор заведётся, просто от отчаяния дёрнул за пусковой шнур, и мотор, стреляя и чихая, завёлся. Лодка набрала скорость и на полном ходу стукнулась о камень, в результате столкновения вышибло верхнюю доску, и только случайно лодку развернуло и бросило к скалам, где был пятачок приблизительно метр на метр, что позволило нам пристать к берегу. Бросив спальники прямо на камни, несмотря на затянувшийся нудный дождь, мы моментально уснули.

Отдохнув от пережитого, продолжили начатый спуск. Берега расплываются, отдаляясь друг от друга, лодка посреди реки – как тень большой птицы. С правого берега сползает в воду скала, словно полузатопленная гигантская лодка.

Последний перекат перед деревней. Он полог и вроде бы доброжелателен. Слишком полог и слишком доброжелателен, чтобы его принимать за перекат. Его лепет грохнет в тумане, для нас его попросту нет – и не было никогда. Наши мысли уже на перекате. Далёкое падение воды доносится сюда, словно шум ливня над полем. Берега сужаются, растущие по краям и округлившиеся в тумане, карликовые березки скатываются с обрыва, словно отрубленные головы. Течение реки и грохот перепада спешат друг другу навстречу. Русло всё круче уходит вниз, река словно летит под гору. Течение выносит лодку на плёс, принявший здесь форму капли, в узком перешейке которого их приветствует громыхающим маршем перепад.

В Поной приехали в темноте. Дождь перестал. По всей деревне светилось два-три окошка, да и те каким-то робким, лампадным светом, в остальных домах, еле видимых во тьме, не было никаких признаков жизни. Но вот зажегся обнадеживающий свет в соседней избе, затем в моём доме. Скрипнула дверь, вышла, встречая нас, моя мама. Наконец-то мы дома!

1974 год

Бухта революции

                               Свежеет ветер, меркнет ночь,

А море злей и злей бурлит,

                               И пена плещет на гранит-

                               То прянет, то отхлынет прочь.

А.А. Фет

Струги воды хлестали в оконце нашей маленькой рыбацкой избушки, что расположилась на лужайке, покрытой незабудковым голубым ковром. Вода стекала на землю мутными потоками. Изредка поблескивала молния. Этот весёлый шумный дождик принесён с юго-запада и назван шеллоником¹. Поморы назвали его в честь родины дедов и прадедов – новгородчины, где течёт река Шелонь. Ветер из отчего края, добрый, тёплый, обычно к вечеру стихал и, по словам стариков, «уваливался в постель к женке», никогда ей не изменяя.

С полуночи, не переставая, дул ветер – зябкий, бесприютный, словно бобыль-бродяга. Ночи летом в наших местах светлые: солнце, нырнув за горизонт, сразу начинает подниматься снова. Час был поздний. На берегу – ни души. Солнце закатилось за низкие фиолетовые облака, которые затянули небо у горизонта. По морю поплыл редкий, как крупная сеть, туман. Пригревало солнце. Вода блестела в его лучах, вспыхивала перламутром. О борта карбаса² плескались волны. К вечеру стала разыгрываться непогодь. В горле Белого моря и так не бывало спокойно: тут всегда толкутся суматошные волны. Лохматые, сердито кипящие, они кидаются на каждое проходящее судно порой с самых неожиданных сторон. А тут к вечеру стал крепчать, свирепея, полуночник³, ветер похуже севера, в этот ветер рыба идёт. Он затянул небо мглой, приволок низкие тучи с дождём. Карбас стало трепать ненастье, как бумажный кораблик под проливнем. Карбас стоял на отводнице, не оторвало бы от отводницы. На тоне Красный нос опять – таки ветер-побережник ⁴, гонит в невода серебристую боярышню-рыбу сёмгу. Этот ветер дикой, холодный и взводень⁵ большой роет, худой ветер, только успевай отводи все посудины в Северную губу иначе раскатает по дощечке. Ветер моряна⁶– порато⁷ сильный, холодный, но в реке, где стоял РУЗ (рыбоучётное заграждение), он всегда приходил с рыбой. Обедник⁸– хороший ветер, но без рыбы. Южный⁹ с гор идёт, волн почти не даёт, но а всток¹⁰ – эти хорошие ветры. Запад так и есть запад. А пока что дул полуночник, который приходит с моря Баренцева, со свирепым полуночником приходит накат, и море, неистовствуя, несётся на берега, кидается на отмели, заливая их, мутя воду, роняя на песок клочья пены. Лохматятся, свирепеют волны, ставя брёвна плавника в полосе прибоя торчком. Накат подобен очистительному летнему ливню с грозой. После него на побережье становится тихо. Море ластится к берегу, сквозь разрывы в тучах в приполярной сумеречности проблескивает весёлый солнечный луч. Обычно после этого шторма, после отлива чего только ни выкинет море: всякие баночки, бутылочки, сети, верёвки. Белое море выносит из вод бескорые, мытые-перемытые корневища столетних сосен и лиственниц, взятые неведомо где-то ,то ли в мезенских, лекушонских да онежских лесах, то ли в чащобах Приуралья. А иной раз виновато вьюжит волна обломки корабельных бортов, поплавки от неводов да закрученные папирусными свитками куски бересты… Вот тебе и июнь месяц, который стоял прозрачный, солнечный, но прохладный: всё время не переставая дули резкие ветра с полуночной стороны. Даже в заветерье, хоть и на солнышке, ватник не снимешь.

      Начался прилив. Волны шумят значительно ближе, а в неводе опять вода, скоро она совсем накроет его, и там, где теперь песок и я, ночью будет ходить сёмга, натыкаться на сеть, и идти вдоль неё в сторону моря, стараясь её обогнуть и будет попадать в горло невода и кружиться там бессильно и настойчиво, в поисках выхода, пока вода снова не спадёт и не придут рыбаки и не станут их бить и класть в ящики. Будут всюду слюдяно блестеть мелкие лужи ходившей в ней сёмгой, песок гофрированный со следами чаек, море шипит где-то далеко, и там над чем-то вьются чайки, присаживаются и опять взлетают.

       Солнце наконец садится. Долго и мёртво мерцает оно последней искрой, верхним своим окончанием, и эта последняя искра коричневеет и гаснет. Остаётся одно остывающее небо на том месте, гряда прозрачных облаков и широкая краснота. Остаётся космический свет над головой, остаётся белая ночь с тишиной, с безветрием, со слабым ропотом волн приближающегося моря. Утром опять солнце, опять мелеет море и уходит, обнажая песчаный берег и невод. И в неводе снова плеск и шум, солнечные брызги, и среди брызг и плеска – рыбаки в мокрых одеждах, мокрыми палками в руках. И бьют, бьют, кротят, усыпляют рыбу, стаскивают в ящики и на носилки.