Может, сёла, прожив своё, умирают, как люди, и нет в этом никакой трагедии? Не знаю. Но почему так щемит сердце, когда смотришь на заброшенные сельские дома, на дворы, где по весне буйствовала берёза и смородина, посаженные когда-то людьми на долгую жизнь. Вот таким было село более тридцати лет назад.
Причины всем известны, о них говорено-переговорено. Укрупняли совхозы и порушили на том основании не только моё село. И от этого удара Поною было не оправиться. Три четверти его жителей разбежались кто куда, в основном в города, поближе к хорошим дорогам, школам, клубам. И то, что не смогли сделать ни шведские набеги, ни две войны, ни разруха, было сделано дуроломной политикой укрупнения. Из села будто вынули душу, лишили её надежды. И стали добывать царицу-сёмгу чужие, равнодушные люди – те, кого пошлют. Умирало село Поной, крошечная точка на карте России, песчинка, затерянная в бескрайной тундре…
А перед этим районное начальство на последнем собрании колхоза обещало чуть ли не золотые горы. Признаюсь, такие посулы, выданные чиновниками, как говорится, с порога, прямо в лоб, меня, да и не только меня , но и других жителей села Поной несколько обескуражила. Жителей будто подхлёстывала очевидность и ясность ответов выступающего номенклатурного работника, будто всё хотелось поймать его на каком-то противоречии. Так вот говорю сейчас: совсем не здорово живётся сегодня бывшим жителям моего села. Странно звучит, но сама идея создания совхоза на базе двух колхозов самостоятельного хозяйства имела под собой не столько экономическую, сколько политическую почву и исходила от Ловозерского райкома партии. В то время колхоз «Север» был одним из первых колхозов – миллионеров. А политика состояла в том, чтобы создать уставшим от тягот «захолустной» жизни людям нормальные условия, вернуть в умирающее село разбежавшуюся по городам и весям.
Вот эти «радетели», каждый в своё время и приложили усилия к ликвидации «неперспективного» села Поной и скороспелого выселения его жителей, разрушили культуру, старину и уклад жизни древнего поморского села. Да пробовали люди восстановить и вернуть всё на круги своя. Но то ли не хватило им напористости или умения выколачивать деньги на строительство или праздность их была сильнее, но ничего из этого не получилось. Пусть не судят меня слишком строго бывшие понойчане за подобные слова. Но без любви и веры в это село, в этот край, не посмел бы я высказать в глаза эти обиды. Просто больно видеть продолжающийся процесс обмена тетёрки на коня, а коня на корову … Есть такая сказка , где в итоге петушка меняют на батожок, с чем и пришёл старик к старухе… А далеко ли можно уйти с батожком в руках?
И до сих пор тянет обратно в родные места. И как часто вспоминаются приезды в Поной, где, привыкнув, можно снова вобрать в себя свет полярных ночей, когда солнце за каких-нибудь полчаса скатится по склону сопки с запада на восток и. зацепившись за гору, вскарабкается и вновь заиграет чешуйками воды, превратив море в одну серебристую рыбину. « И радость, и горе помору – всё от моря»– говаривали в старину. Какое-то тревожное чувство остаётся после каждой встречи с селом. И чем дальше, тем острее. Словно дали тебе прикоснуться к давно забытому, почти неосязаемому, что в детстве, давным-давно, хорошо знал и понимал. А с годами забыл, замутил!
Родная сторона! Тут бы и поставить точку. Мол, всё хорошо. Как бы то ни было, обустроили жизнь людям. Тем более, что по нынешним временам, такое событие не редкость.. Но точку ставить рано.. Пребывают в тревоге понойчане, и не ясен их завтрашний день.
И очень обидно, когда колхоз, едва-едва, ценой огромных усилий и энтузиазма – да – да, именно это слово здесь уместно – вставший на ноги после таких катаклизмов, получавший миллионные прибыли, был раздавлен дуроломной политикой.
С каким-то смешанным чувством тревоги и вместе с тем надежды я улетаю в очередной раз из Поноя. Тревога-это понятно. Мало, наверное, найдётся сегодня по России людей, кто не был бы встревожен. Но есть ли надежда? И на что? На то, наверное, что не умерла ещё в людях душа и что не всё, слава богу, измеряется рублём и что можно, оказывается, «рвать постромки» только из любви к своему селу.
Выражаю искреннюю признательность и сердечную благодарность за оказание финансовой поддержки в издании книги Андрею Кокаровичу Рейзвиху.
А также благодарность коллективу Ловозерской библиотеки за помощь в оформлении книги, Владимиру Михайловичу Кузнецову за предоставленные фотографии, Тамаре Николаевне Тупицкой за редактирование книги.
Поной – маленькое, уже поверженное, доживающее годы, а может, месяцы или даже дни, село. Уже обескровленное, наполовину вырубленное. Каким оно было раньше, когда в нём кипела жизнь? С какими мыслями, какими надеждами здесь жили люди, ставившие добротные, прочные, тёплые дома, в которых любили, рожали, растили детей, откуда уходили, чтобы обязательно вернуться? Ничего этого я никогда не узнаю.
Передо мною настоящее, которое уже давно стало прошлым. Археологический факт современности, который я пытаюсь понять. Прошлое понимать гораздо легче, чем настоящее. Прошлое – это всегда только схема, скелет, с которого снят покров индивидуальности. Скелеты людей, у которых при жизни нельзя было найти ни одной общей черты, теперь удивительно похожи друг на друга.
И всё же мне не по себе, когда я разговариваю со здешними жителями, живущими в преддверии неизбежного отъезда. Они говорят о том, что было, о своей прошлой жизни, как о чьей-то другой, потому что между ней и теперешней пролегла глубокая пропасть, края которой уже никогда не сойдутся. Даже если произойдёт чудо, ничто не вернётся «на круги своя».
Страшнее всего, что осознание этого их не возмущает. Тот факт, что жизнь расколота надвое, их теперь вроде бы не трогает. И это не бесчувственность, не непонимание. Это – смирение.
Вместе со смирением приходит безразличие. Ко всему. Даже к самому себе. Остаётся единственный импульс: продержаться… До чего? Было бы, наверное, легче, если бы они возмущались, требовали вернуть колхоз, просили о помощи. Это стало бы свидетельством их жизнеспособности, сил, желания переиначить случившееся. А вот так смириться, жирным крестом равнодушно перечеркнуть жизнь свою и своих близких, прошлое своего рода и своей земли…
Та, которой жили они, была настолько трудна и тяжела, что, возможно, выработала в людях не смирение, как представляется мне, а такое вот сверхъестественное терпение. И за ним вовсе не отчаяние, а глубокая мудрость человека, не привыкшего лезть на рожон, не переделывать зиму в лето, а следовать природе, воспринимая и этот поворот событий, разрушающий до основания столетиями возводимый порядок как очередное стихийное бедствие, человеку неподвластное. Может быть, и так.
Поморские сёла, стоящие на этих берегах и четыре, и шесть веков, должны теперь сгинуть, исчезнуть, уйти в «город». А ведь вопрос не в том, кто и как будет этот самый «город» кормить. Вопрос совсем в другом. Что свяжет человека с землёй, с природой, от которой его и так уже оторвала современная цивилизация? И то, что деревня сейчас предстаёт перед нами в самом неприглядном своем виде, в развале, в пьянстве в бессмысленной, преступно низко оплачиваемой работе, от результатов которой зависит не только существование народа и государства, потому что от железок и химии ещё никто сыт не был, но и само здоровье нации, – явление не только закономерное, но, прямо сказать, искусственно созданное, временное, которое требует своего скорейшего исправления… Я уверен, что через пять-десять лет снова потянутся люди из городов в село, поняв выгоды трудной и в то же время многократно окупающей себя работы на земле. Но к чему им будет возвращаться? К каким пепелищам? Труднее всего начинать сызнова, когда перед глазами как предупреждение высятся развалины надежд твоих предшественников. Вот почему надо так бережно относиться к наследию прошлого, в том числе и к деревне российской, сохранив всё, что ещё возможно из стоящего на земле: дома, поля, дороги, тропинки.
