– Левкович здесь ни при чём.

– А об авторстве… Нужны вам эти разговоры? Хотите, чтобы в будущем мозолили вам глаза?

«Надо же! Теплицкий прёт, как на буфет, а Протопопов явно растерян. И непонятно, к чему это он? Утверждать тем самым свою сущность, карабкаясь по головам, опережая других в реакциях, возможностях и тем, что заранее предусмотрел и превзошёл. И это ещё не вечер, а только разминка перед забегом, в котором силы потребуются, и резервы, и напряжение свыше сил, и откровения души».

– Помните, как говорил Наполеон: важно не то, кто подал идею, а кто её осуществил.

«Шеф находчив. Его трудно понять с человеческих позиций. Он осьминог. Вот он сжался, напряг свои хроматофоры и с ходу окраску сменил».

– В чём-то вы правы, но поймите, рука не поднимается. Не могу я подрывать веру молодых учёных, – выдал шеф и засветился, как светлячок.

«Осьминоги светятся в темноте. Демагогия чистой воды».

– У вас древние методы, – настаивал Теплицкий. – Кто же так действует? Нужно отыскать действительно достойное место и дать отличные рекомендации. А дальше – не ваше дело. Пусть другие мучаются.

– Но это не по правилам, – сопротивляется шеф.

– В гробу видели мы эти правила! Лучшее не у нас, как говорят золотари. Послать, например, в «золотую клетку», без возврата. Пришёл запрос для зон ядерных испытаний. И очень просто: заполнил анкету, тебя проверили, и вылетел из обычного на всю оставшуюся жизнь. А со связями Левковича…

– Давайте отложим этот разговор.

«Это уже последнее средство. Выпущен чернильный двойник. Осьминог обесцветился и отпрянул в сторону. Пойди, его найди. После защиты Протопопов уходит в отпуск, а там и эксперименты подойдут к концу».

На этом запись закончилась.

– Надо же, а я его благодетелем считал…

– Сапог всегда сапог.

– Верил я, что манна небесная валится в наших стеснённых обстоятельствах.

– Люблю я всё-таки шефа, – развалившись на диване, орал Кирилл. – А за что, не знаю и сказать не могу.

– Зачем записывали? – спросил Мокашов.

– Это штучки завлаба. За них, наверное, и вылетел.

– Точнее, не удержался. Но опыты нужно кончать. Помяни моё слово, скоро нас прижмут.

И действительно, были какие-то комиссии. Запретили работать с бронеямой и на кавитационной трубе. Только Кирилл лупил по бронированной плите образцами из гидропушки и сам темнил в бронеяме. От них разом потребовали планы и отчёты о проделанной работе. И теперь приходилось ловчить. Приходить до звонка, оставаться поздними вечерами. И с Ингой творилось неладное.

– Ничего, разберёмся», – отмахивался Мокашов.

«Что ему от меня?» – думал он о шефе, поднимаясь на «голубятню».

3

За окном крыши. Великое половодье крыш. Нагромождения, целые водопады. В хорошую погоду они убегают и прячутся в фиолетовой дымке дали. А в такие дни, как этот, поблёскивают своими отлакированными плоскостями, тянутся куда-то и неизвестно зачем. С места, где сидел теперь шеф, виднелись сквер и голые ветви деревьев.

– Не упрямьтесь, Кирилл Ярославович! – ну, кто ещё так назовёт Кирилла? – Вас никуда не тянет весной? Ни столечко? – шеф показывал кончик мизинца. – А что за прелесть малые города – уютные, тихие. Церкви, тополиный пух!

– Что хорошего? – отмахивался Кирилл. – Пыль, грязь, церкви-развалины, замызганные рестораны. В грязь удавиться в тоске.

– А ведь грязи бывают и целебные.

«Выпендривается», – подумал Мокашов.

Они с Кириллом любили путешествовать. В субботу, если находил стих, доставали истрёпанную карту. Это называлось – путешествовать малой кровью.

– Давай, – говорил Кирилл, а Мокашов жмурился и опускал отточенный карандаш. Вся карта была в карандашных точках, и когда он попадал в «обследованный» район, прицеливание повторялось.

– Готово, – кивал Мокашов, и они ехали туда, куда ставилась точка. И эти малые путешествия и случайные встречи с людьми были каждый раз интересны по-своему.

– Как вам, – вежливо спросил Мокашов, – нравится у нас, Дмитрий Дмитриевич?

– У вас ничего. Вы мне сами не нравитесь.

– А я, Дим Димыч, уже на пятом курсе на себя рукой махнул.

– Что же вы раньше не сказали?

– Лучше поздно, Дим Димыч.

– Да, весна, – неопределённо сказал шеф, и они насторожились в ожидании настоящего разговора.

– А кого, Дим Димыч, вы считаете вестником весны?

«Если начнётся настоящий разговор, то чем он для них закончится?»

Шеф лишь плечами пожал.

– Кого? Скворцов? Грачей? – пристал Кирилл как банный лист.

– Ну, хотя бы.

– А ведь это нечестно.

– Почему?

– Мартовский кот – настоящий трубадур весны, – торжествующе объявил Кирилл.

Мокашов взглянул на него с удивлением: отчего тот несёт заведомую чушь? Разговор теперь походил на непонятную пантомиму, на игру для дурачков. Но шеф не обрывал, а наоборот, поддерживал гаснущий огонёк.

– Птицы – это официоз, номенклатура, официально признанные. Вроде космонавтов, что славу гребут.

– А коты?

– Коты – серая скотинка, неприметные герои. Есть выражение: кот в мешке…

– А не кажется вам…

– Нет, Дим Димыч. Признаем без ложной скромности: нам никогда ничего не кажется, и мы не ошибаемся. Я говорю так, Мокашов наоборот. И кто-то из нас утверждает правильно.

– А с диссертацией? Без ложной скромности, вам сам бог велел.

– Что вы, Дим Димыч? Защитись я, и все непременно будут спрашивать: как он промылился в кандидаты? А пока поголовно удивляются: отчего я не кандидат?

– А у вас как с аспирантурой, Борис Николаевич? Не собираетесь?

– Пока нет.

– И правильно. И так сделаете, если есть голова.

– А в этом вы не правы, Дим Димыч, – отчего-то противоречил Кирилл. – Как же? У аспирантов на худой конец лишний отпуск.

«Об аспирантуре Кирилл обычно говорил, мол, совершенно плёвое дело».

– Я на совете с Филюшкиным сидел, – улыбнулся шеф. – У него базис аспирантуры. Аспирантура теперь на хозрасчёте. Ассигнования от внедрения. Внедрений нет – и ассигнования наполовину срезали. А поток диссертаций не уменьшается. «Я, – говорит, – в этом полугодии совсем их субсидий лишил, а диссертаций перевыполнение…»

– А что на совете будет?

– Защита.

– А ещё?

– Вот вы где прячетесь?! – дверь распахнулась, и появился Левкович: лысый как ящер и чем-то всё-таки моложавый.

– Семь городов соревнуют за мудрого корень Гомера: Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос и Афины, – наполнил он комнату своим настойчивым говорком.

Лишь хитроумный Моисей (так его обзывают на кафедре), мудрый и многоопытный, может появиться так.

– А, Моисей Яковлевич, – обрадовался шеф, – давно вас жду!

– Я из совета. Кафедра приборов считает, что вы – её диссертант, управленцы это оспаривают.

– Тут одно обстоятельство, – посерел лицом шеф. – Сойдём вниз, посоветуемся. И вы, молодые люди, подходите попозже, – шеф взглянул на часы и заторопился.

Уже с лестницы долетел до них журчащий голос шефа и ухающий Левковича.

– Что это с ним?

– Боится. Заторможенный. Как перед казнью. Говорит об одном, а думает о другом. Поговаривают, что ты кого-то из Краснограда на защиту пригласил, попугать.

– Ты в своём уме?

– А ещё, по слухам, в Москве по защитам носится некая шайка аспирантов. Так называемая «шайка Бурбаки». Развлекаются, гробят всех подряд, и полный детский сад: метки чёрные и лозунг «За чистую науку». А у шефа стойким кошмаром ещё Карпаты, с семинаром, проваленным «Бедой». Представляешь, она и здесь соткётся из туманов.

– Давно он здесь?

– С восьми. Я уже за тобой Любочку послал. Думал, не выдержу.

– Теперь его Моисей займёт.

– Многоопытен и мудр, как змей. Сведущ в семи искусствах сразу.

Глава 4

1

В зрительном зале особенный потолок: деревянный, с выступами и нишами. Такие и в больших аудиториях института. Они пугают студентов, им кажется, что кто-то за ними оттуда наблюдает. Бархатный занавес сцены сегодня раздвинут, и по ней ходит шеф. На высоком помосте, среди развешенных плакатов и двух досок на высоких ножках. Хороши плакаты шефа, но сколько в них рабского студенческого труда!