Назначили-прислали как-то на Тобольскую епархию владыку Владимира, человека милостивого, в молитве усердного, в жизни примерного. Он каждого калеку-нищего по имени помнил-знал, издали примечал, грехи прощал. Служка особый за ним поднос-блюдо с монетой мелкой носил, владыка собственноручно денежки убогим дарил.

Стал как-то владыка Владимир интересоваться-узнавать, где те нищие-убогие в холод-стужу ночуют-обитают, а служки ему на то отвечают:

– Знамо дело где… Кто под забором, кто под мостом, а иные – под плакучим кустом.

– А почему в богадельни не идут, там не живут?

– Так их всего на город две и те полнехоньки, под завязку забиты и для иных закрыты.

Опечалился владыка от известия такого безрадостного, стал думать-гадать, как людям убогим помогать.

А за городом на то время рощица березовая была, к дому архиерейскому приписанная. Местечко славное, грибное, всеми любимое. И сам владыка любил туда наезжать-наведываться, от дел каждодневных отдохнуть, по лесу погулять, грибочки белые пособирать. Долго он думал и решил в местах тех, близ города, церковку заложить, а рядышком приют для сирых-убогих выстроить.

Сказано – сделано. Разобрали стены старые кремлевские, кирпич от них в рощицу завезли-сложили, канавы-траншеи вырыли, ждут, когда владыка самолично приедет строительство освятить, первый камень заложить. А тот занемог, как на грех, из покоев своих который день не выходит, службу в домашней часовне отводит. Все-то нищие городские, как о болезни владыки узнали, как один на двор к нему прибежали, на коленки стали, Бога молят-просят, чтоб преосвященному здоровье даровал, боль унял.

И полегчало владыке на короткий срок, велел заложить возок, поехал в рощу за город, отслужил молебен честь по чести, а как стал первый камень класть-опускать, то панагия с него на землю и упала, в ров легла, цепью золотой поблескивая. Он и говорит со вздохом, тихонько служкам своим преданным:

– Знать, Господь место указал-определил, где мне скоро лежать, вечным сном почивать…

Так оно и вышло-случилось. Не прожил владыка Владимир и месяца, как лихоманка его скрутила, жизни лишила. И похоронили-положили его в той рощице при алтаре им заложенной церковки. Нищие-убогие на похороны все, как есть, до одного собрались-съехались, горько рыдали, заступника своего в последний путь провожали. В теплую пору летнюю на могилке у владыки свечи теплились-горели, рядом нищие-калеки сидели, добрым словом его поминали, перед Богом прославляли.

А рощицу ту березовую, где владыку схоронили, Архиерейской народ прозвал и долго еще там грибки брал-собирал. Так и живет мир крещеный: ноги босы, мешок холщовый, под одним окном выпросит, под другим съест, хозяина добром помянет, дальше Господа славить пойдет.

Не то мудрено, что переговорено, а что недоговорено. Что было, видели деды, что будет, увидят внуки, не помрут со скуки. Так всегда на Руси было-велось, нам передалось: дед лес заготовляет, с реки во двор таскает, сын рубит-строит, дом возводит, а внук в нем живет, хозяйством правит, строение подновляет. Где бы русский мужик ни бывал, а про топор не забывал – во всех делах он ему помощник, инструмент главный, всегда исправный. И в Сибирь как пришли, взялись за топоры: избы из леса доброго срубили, печи сложили, живут да на черта плюют-посмеиваются, жизни своей радуются. Да только черт не спит, не дремлет, рядом бегает, меж людьми шмыгает, ищет, чем бы им покруче насолить, тихой жизни лишить.

И вот как-то в худой год, кроме прочих хлопот, пришла горе-печаль на стольный город Тобольск, начался пожар с избушки малой, перекинулся на соседнюю, а там пошло пластать-мести, едва успевали образа из дома вынести. Был-стоял город, осталось черное пожарище, смрадное пепелище, не уцелело ни единого домика. Только недолго мужики-сибиряки грустили, свои топоры навострили, лесу навалили, да и дома сызнова выстроили. Вновь город стоит, глаз радует, душу веселит, базарами шумит, гостей встречает – всех привечает.

Только разве долго без горя-беды проживешь? И шагу не ступишь да о черте вспомнишь, а там сызнова напасть, от нечистого пакость: пошли пожары один за другим, как сор за веником: горят дома, горят храмы, государевы амбары. Супротив ветра не надуешься, тулупом не намашешься. Всех беда уравняла, печали нагнала. Стали за рекой землянки копать, скарб свой туда стаскивать. А куда деваться? Коль пришла беда, отворяй ворота, начинай с конца, не прячь лица.

Долго ли, коротко ли тоболяки в таком страхе жили, совсем о радости позабыли. Да вот случилось приехать в город новому губернатору – Матвею Петровичу князю Гагарину – наипервейшему другу самого царя Петра, куму бравого Александра Меншикова. Он по улочкам тобольским прошелся, на дома-лачужки поглядел, чуть поморщился, да и кликнул инженера-грамотея иноземного, шведского.

– Хочу построить новый дворец для своего житья-бытья, в Сибири пребывания, чтоб был он велик да светел, отовсюду приметен, на высокой горе, при моем дворе. Составь план-чертеж да завтра мне принесешь.

Швед-иноземец к себе обратно побежал, до утра чертеж писал-рисовал, утром несет князю напоказ под светлый глаз. Глядел князь на чертеж тот, глядел, ничего не уразумел: то криво, это косо, где дверь, где окно – у шведа все одно. Бросил тот план-чертеж, в клочки порвал, инженера шведского взашей прогнал.

– Сыскать мне умельца-мастера, – помощникам своим объявил-приказал, – чтоб дворец по моему хотению-разумению построил-выстроил, всем на загляденье, для души веселье. Коль сыщется молодец такой, будет мне верным слугой, денег отсыплю без счета для его расчета.

Жил на ту пору в Тобольске сын боярский Семен Ремезов, дивный умелец, изограф знатный, на всю Сибирь делами известный, собой человек честный. Объявили ему губернаторскую волю, приводят к князю Гагарину для беседы-разговору по строительству уговору. Выслушал боярский сын Семен Ремезов, чего губернатор-князь желает-хочет, о чем хлопочет, да и отвечает степенно, без робости, словно с ровней говорит, хоть перед ним сам князь стоит:

– Давно я о том думал-гадал, себя проверял, чертежи чертил-прикидывал, где поставить палаты каменные, огню неподвластные. И вот чего выходит-получается, как мне соображается…

Достает тут Семен Ремезов план-чертеж, куда он все строения каменные нанес, – не город, а сказка на князя глядит-смотрит, узорьем стен поигрывает, бойничками подмигивает. И не верится, что простой самоучка чертеж чертил, верно все изобразил.

– Занятно, мудрено, хитро начерчено. – Князь пальцем по чертежу водит, лоб морщит, сам себе поддакивает: – Так, так… Знатный город-кремль выходит-получается, – глядит, улыбается. – А это что? – Князь палец задержал, меж двух гор указал.

– То у меня перо случайно из рук выпало-упало, на чертеже кляксу сделало, а я гляжу, красиво выходит-получается, коль две горы палатой каменной соединяются.

– А ведь точно, – князь ему, – быть по-твоему. Будем в той каменной палате ясачный сбор крепко хранить-беречь, чтоб пожар не смог его достать, сжечь. И название ей есть – рентерея – от огня затея.

– А внизу ее ворота сотворим, поверху часовенку выстроим, – Семен Ремезов добавляет, на князя поглядывает.

Вот так по указу-приказу князя Гагарина, по чертежу Семена Ремезова начали каменный город-кремль строить-возводить, чтоб огня пищи лишить, людей не зорить, без опаски жить. А меж двумя горами-холмами каменные палаты соорудили-возвели, рентереей, хитрой затеей, нарекли, назвали, на удивленье-загляденье всем выстроили. Сколь по свету не езди, не ищи, а второй такой не найти. Красиво, ладно ее Семен Ульянович придумал-выдумал, в нужном месте поставил, о себе память оставил. Только вот жалко: часовенку наверху не выстроили, дело начатое не доделали. Да чего уж теперь говорить, старые дела ворошить. Губернатора-то, Матвея Петровича, вскоре из Тобольска в железах увезли да в столице жизни лишили, несмотря на заслуги прошлые. Не успел он с Семеном Ремезовым за чертеж-работу его, как было обещано, счесться-рассчитаться, деньги по уговору выдать-выплатить. Долго Ремезов царю писал, обещанной платы ждал, да, видно, так и не дождался, а от болезней разных преставился. Только кремль-город так и стоит, всем душу веселит, да и нам радоваться велит.