От большой пристани в Смядынской бухте отчалила заморская ладья.

С монастырской стены Стефан Храп угрюмо наблюдал, как ганзейское чудище дважды качнулось на воде и поплыло. Справа, возле Чуриловской переправы через Днепр, дрожали в сизом мареве очертания Немецкой Божницы и крепко вросшей булыжным фундаментом в глинистую смоленскую землю церкви Ивана Богослова, что служила боярским детям училищем.

Только учить было больше некого.

Вместе с дымом костров ветер уносил за Днепр погребальный звон колоколов и противный сладковатый запах.

– Говорят, в Свирской слободе человека заклали, – не глядя на Стефана, сказал стоявший рядом Ярыга.

– В неистовство город впал, – отозвался Храп, протирая слезящиеся от дыма глаза. – Бесится, непотребствам сатанинским предаётся.

Он посмотрел вниз, где под монастырской стеной трудники стучали топорами, наскоро сколачивая гробы, монахи разбрасывали лыко, хворост, поджигали паклю. Высоко поднимался жар костров.

Стоя на коленях возле Стефана, Сом силился открыть бочонок со смолой.

– Вот наказанье господне! – приговаривал он.

– Да не скули ты! – прикрикнул на него Ярыга. – Лучше молись, Христос поможет!

– А вот Москва с Киевом помогать Смоленску не торопятся, – сказал Стефан. – Немцы, вон, жито привезли, муку. Много добра, говорят, делают.

– За белками да горностаями, поди, пожаловали немцы-то, – огрызнулся Ярыга, кивнув на плывущий по Днепру немецкий когг. – Глянь-ка, набили полные лОдьи и бежать.

– Кто может, бежит, – причитал Сом. – Кто богат, не бедствует, а остальные на улицах лежат. Мёртвые. Сколько люду померло! Анагодни в скудельницу перевезли боле трёх тыщ! И теперь вона что, погляди…

С надвратной башни монастыря было хорошо видно, как уходят из Смоленска беженцы. Впереди тащилась волокуша с бабами и детьми. Человек семь, не больше. За ними, понурив головы, ехали двое всадников.

– В мае, говорят, на второй седмице знамение было, – сказал Стефан. – Звезда явилась в виде копья, поразившего небо с востока на запад, и стояла там семнадцать дней, предвещая бедствия на Руси. В тот же день в Киевском Печерском монастыре церковь Пресвятой Богородицы на четыре части разошлась. А нынче от Благовещения до самого Ильина дня дождь шёл, морозом всё, что засеяно, побило.

Да, видно, беда не приходит одна…

…И всего-то два месяца назад иноки-черноризцы Стефан Храп, Фома Ярыга и Карион Сом стояли в полуподвальной каморе Ризоположенского монастыря, оторопело глядя на потное покрасневшее лицо и слипшуюся от блевотины бороду своего товарища Агея Уса. Тяжело дыша открытым ртом, он метался на лежанке в страшных муках, его то и дело рвало розоватой желчью в помойное ведро.

– Железы на шее набрякшие, наощупь твёрдые, подобно древу. Суставы опухли. На боку багровые пятна, – осматривал страдальца монастырский лекарь и зелейник Осия.

– Всё нутро горит! – катался по постели Ус.

– Чёрный нарыв, – мрачно объявил Осия, запихивая в карман подрясника лечебник.

Хватаясь то за горло, то за живот, Ус, не переставая, стонал:

– Жжёт! Жжёт!

Лицо его позеленело, он вращал выпученными глазами и всё жался к каменной стене, будто чей-то голос звал его оттуда. Назревшие по всему телу нарывы раскрылись, как гнилые сливы, из них вытекал гной с примесью сукровицы. Ус часто впадал в беспамятство, а через пять дней и вовсе лежал как распятый. Когда багровые пятна на теле почернели, он умер.

Потом Храп, Ярыга и Сом работали в деревянной больнице, наскоро сколоченной посреди монастырского двора. Изо дня в день, впроголодь, среди ужасающего зловония. Заражённых клали уже не только на дощатые лежанки, но и прямо на земляной пол, застеленный соломой и сухим камышом. Братия сновала между больницей и свитошной, где кипятилось в зольной воде исподнее, полотенца и простыни. На дворе беспрерывно жгли костры, потому как от лекаря было распоряжение – передавать пищу только через пламя. Монахи орошали язвы целебными жидкостями, промывали фистилы, накладывали леваши и окуривали больных дымом. Они же потом и отвозили умерших на дальние кладбища. В один гроб укладывая по три, а то и по пять мертвецов.

Денно и нощно молился над болящими и служил панихиды по усопшим митрополит Смоленский, а покойников всё везли и везли. Вскоре умерли князь Мстислав Давыдович, а следом и сам митрополит. Оставшиеся в живых братья решили – пора уходить.

Когда они вышли из монастыря, повсюду валялись раздутые трупы – человеческие, лошадиные – обезображенные, с выпущенными внутренностями. Воздух был насквозь отравлен смрадом разложения и дымом костров.

Зажав нос рукавом подрясника, Стефан долго и тупо наблюдал, как мужик в драной рубахе, вперив безумные глаза в закопчённый лик Спаса на монастырских воротах, умерщвляет кнутом и без того истощённую голодом плоть, а неподалёку от него свинья, повизгивая, пытается отхватить шмат от павшей лошади.

Стефан вдруг отчётливо понял, если они не уйдут сегодня же, их ждёт та же участь, наступит день, когда и они, околев, будут гнить, как эта лошадь.

– В Новгород пойдём, – объявил товарищам Храп.

– Там тоже люто, – возразил Сом. – Голод, мор. Псину, конину, всех кошек съели, мох, листья… Трупы человеческие поедали! Митрополит Новгородский писал, в скудельницу у храма Апостолов захоронили шестнадцать тыщ человек, а по весне пришлось откапывать ещё две ямы у Рождественской церкви.

– В Новгород пойдём, – твердил Храп. – Знаю, там выжить можно… Немцы жито привезли, муку…

На том и порешили. Наскоро собрав в холщовый мешок остатки снеди из монастырской клети, они поднялись на стену, с которой наблюдали гибель Смоленска.

К стене лепились хозяйственные постройки: амбары, конюшни, дровяники, а дальше, на берегу полноводной Рачевки, корабельные мастерские, где прежде смолили корабли, державшие путь из «варяг в греки».

– Э-эх! – приговаривал Сом. – А ведь какая жизнь в Смоленске была! Восемь тыщ домов, храмов каменных поболе, чем в любом другом городе на Руси. С Готландом торговали, с немецким берегом. А нынешний год четверть овса по двенадцать кун шла, четверть ржи по двадцать, пшеница по сорок, а пшено и вовсе по пятьдесят!

Он, наконец, выдавил дно бочонка и разлил вар. Ярыга распорол дерюгу и накидал пакли.

– Поджигай! – задушенным голосом сказал Стефан, глядя в одну точку, как во сне.

Сом подпалил лучину и поднёс её к клочку сухого волокна. Огонь быстро схватился и побежал. Вспыхнувшее пламя озарило стены, балки, слюду, натянутую на свинцовые оконницы, выпуклые кресты на восьмерике, сложенном из узкой плинфы.

Храп размашисто перекрестился на закопчённый лик Спаса:

– Боже, милостив буде к нам грешным!

– О-хо-хо, беда! – шмыгая носом, бормотал Ярыга. – Ну, пошли, братие.

Они быстро спустились с монастырского холма к Днепру. На берегу Ярыга нырнул в прибрежный ракитник и вывел на воду старую, серую от времени лодку-долблёнку. В днище чернела трещина, заделанная деревянным клином.

– До Новгорода вёрст пятьсот плыть, – засомневался Храп, глядя на обитые борта.

– Древо крепкое, выдержит, – заверил Ярыга и постучал по доскам, сшитым гибким можжевеловым корнем.

Они погрузились в лодку и в последний раз оглянулись на город. Сквозь листву и ветви было видно, как пылает монастырь.

– Смотри, как занялось! – прошептал Сом, отталкивая лодку от берега.

Ярыга повёл долблёнку вверх по течению.

Стефан сидел на дне лодки, опершись локтями на борта. Ярыга правил. Сом молился.

– Сплошной лес Оковский по берегам, – озираясь, вздохнул Стефан. – Путь сколь опасен, столь и скучен.

– Ничего, поскучаем, быть бы живу! – бодрился Сом.

– От Смоленска вверх по Днепру пойдём, – объяснял Ярыга, ловко орудуя гребком. – Где-то там волок есть до Ловати, оттуда в Ильмень-озеро, а там и Новгород.

Они плыли на север под вечерним небом посередине Днепра.