– О, нет, – возразил кавалер, – она обязательно придет. Должно, не сумела поймать извозчика…

Эту фазу он произнес как-то странно, словно не отстаивал достоинства свой возлюбленной перед незнакомым пожилым занудой, который влез, куда не просят, а отрабатывал некий обязательный ритуал, который давным-давно навяз у него в зубах. Точно так же как и ожидание на этом мосту, лениво бегущая вода и этот трижды клятый букет.

Пожилой господин в солидном английском костюме смотрел на воду так строго, словно она была проштрафившимся чиновником в его департаменте.

– Вы вызвали меня так срочно, – негромко проговорил он, – означает ли это, сударь, что вы готовы отработать, наконец, вознаграждение, пересланное вам авансом?

– Гельсинфорс, – бросил кавалер.

Господин смерил его недоверчивым взглядом.

– Рискованно, – пояснил он, – приграничная область. Там просто кишат агенты всех мастей.

– Русак сообщил, что они забрались в жуткую глушь. Несколько миль глухого высокого забора, утыканного предупредительными табличками: попытка проникновения карается десятью годами отсидки.

– И на этом заборе гроздьями висят англичане, французы и наши ребята из приграничного округа! – с досадой сказал пожилой.

– Русак сообщил, что пока никого не видел.

– Хорошо, – кивнул господин, – допустим. Жизнь – странная штука, иногда в ней такое случается, что никакой романист не придумает. Может быть и так. А кроме забора Русак что-нибудь видел?

– Слышал, – кавалер понизил голос и невольно оглянулся.

– Прекратите, – поморщился пожилой, – вы ведете себя как шпион в дешевой театральной постановке. Здесь никого нет. Так что ж такого услышал Русак?

– Там работает плавильная печь. Причем, если судить по тому, сколько топлива ей требуется, она работает сутками.

– Плавильная печь? – по-настоящему удивился пожилой господин, – за каким чертом им понадобилась плавильная печь? Я мог бы понять, если бы там взрывали или стреляли – но это?!! Русак не ошибся?

– Не думаю, – покачал головой кавалер, – он был довольно близко.

– Был? А где он сейчас?

– Пришлось срочно удирать.

– Черт! – несолидно выругался его собеседник, – ваша веселая компания хоть что-то может сделать хорошо, чтобы не пришлось потом исправлять?

– Губернатор Нижнего не жаловался, – бросил кавалер.

Пожилой господин сморщился, словно раскусил лимон.

– Помощь нужна? – спросил он, явно через силу, – или сами справитесь?

– Помощь… в чем? – уточнил кавалер.

– В том, чтобы туда вернуться и выяснить подробнее, какие черти там веселятся, и для чего им плавильная печь.

– Э, нет, – решительно мотнул головой кавалер, – уговор был – только отыскать, где эти ребята свили новое гнездо. Мы его выполнили.

– Если вы не ошиблись, и это и в самом деле они.

– Здесь ошибка исключена. Русак хорошо запомнил полковника. Больше мы ни о чем не договаривались. Надеюсь, вы тоже сдержите свое слово, господин Соболев? И нам не придется напоминать вам об уговоре… в нашей манере?

Тот недовольно поджал губы.

– Угрозы излишни, господин Энгельгард. Я – офицер. Пока смертная казнь отложена. В течение месяца будет либо Высочайшее помилование… что сомнительно и крайне нежелательно…

– Нас вполне устроит побег, – пожал плечами кавалер и, бросив надоевший букет в воду, коротко поклонился.

Пожилой господин внимательно наблюдал, как пересекает трамвайные пути и, заслышав колокольчик, ловко прыгает на подножку, и исчезает в сутолоке столицы Павел Энгельгард, профессиональный революционер, убежденный враг престола, заочно приговоренный к десяти годам каторги… и, похоже, только что оказавший неоценимую услугу Российской Империи.

…Глеб открыл глаза и с удовольствием потянулся. Просыпаться не «по звонку», а вот так, когда сам захочет, и твердо знать, что «губы» за это не будет, а, наоборот, будет завтрак: крепкий чай из самовара с хрустящими французскими булками, маслом и медом – до сих пор было для него чем-то диким и нереальным. Более нереальным, чем это невероятное происшествие с ним и Корейцем и весь этот мир вокруг.

Мужчина огляделся. Его обступало прошлое. Бревенчатые стены, не заделанные никакими панелями, не оклеенные обоями, а оставленные так, в своей первозданной красоте. Две высокие железные кровати «с шариками», а между ними расписанный в красно-зеленые узоры сундук с огромным языком замочной петли. Над соседней кроватью, где все еще дрых Кореец – явно самопальный, но очень аккуратный коврик – картина Шишкина «Утро в сосновом бору». Рядом – светлый квадрат. Возможно, от разбитого зеркала. Согласно примете, разбитые зеркала в доме не держали. На полу – пестрые дорожки. В уголке здоровенный, украшенный резьбой комод с гнутыми медными ручками. И – круглая печь, сейчас, понятно, холодная. Вообще-то, если, как призывал незабвенный Козьма Прутков «зрить в корень», ничего шокирующего в этой обстановке не было. В отдаленных деревушках, забытых Богом и дорожными строителями, до сих пор встречались такие комнатки с точно такими же кроватями и печками. Да и в музеях Глебу подобное «зрить» доводилось не раз. Но эти вещи не были отгорожены красным бархатным шнуром. На кроватях они с Корейцем спали, в комоде были аккуратно разложены их вещи. А расписной сундук был приглашающее пуст – приходи кто хошь и клади что хошь…

В первые дни Глеб, просыпаясь, искал мобильник, чтобы посмотреть, который час. Сейчас он почти привычно взглянул на старинные часы-ходики и так же почти привычно чертыхнулся – ходили они по забору. Аня забыла подтянуть гирю. Вернее, не забыла. Девчонка… горничная, или кто она тут… в общем, «принеси, подай, поди на фиг не мешай», откровенно побаивалась странных пришельцев и лишний раз в их комнату старалась не заходить. Что не мешало ей так же откровенно стрелять глазами в Корейца.

С наслаждением ступая босыми ногами по теплому дереву, Глеб подошел к окну и, отодвинув легкие занавески, распахнул приоткрытую форточку настежь. В окно тут же ворвались звуки и запахи, закружившие голову: скрипел колодезный журавль, беззлобно перекрикивались мужички, кажется, чинившие телегу. Или, что вернее, пытавшиеся ее доломать, чтобы с чистой совестью отчитаться перед хозяином, что сделать, мол, ничего нельзя, машина ремонту не подлежит… и пойти пить водку. Все как везде. От реки, прятавшейся в камышах, тянуло сыростью. А еще пахло дымком. Глеб уже научился выделять этот запах – на террасе Андрей растапливал шишками огромный самовар. Значит, проснулся Самара в аккурат к завтраку.

– Женя, – тихонько позвал он, – спишь?

– Нет, – буркнул напарник.

– А что делаешь?

– На горных лыжах катаюсь, – буркнул напарник и рывком сел на кровати, – по-моему, это очевидно.

– А, по-моему, у тебя отвратительное настроение, – заметил Самара, – интересно, кто успел тебе его испортить? Я не мог, потому что ты только что проснулся. Похоже, кто-то это сделал во сне?

– Еще бы, – Кореец поежился, – такая дрянь приснилась! Будто сижу я в каком-то подвале без окон без дверей. Почему-то в белой рубахе, зеленых штанах и старых кирзачах, навроде тех, которые у моего дедушки в чулане хранились. Я связан по рукам и ногам и какая-то фашистская рожа в золоченом пенсне склоняется надо мной и так, знаешь, спокойно, уверенно спрашивает… где стоит часть генерала Звоницкого, сколько у него бойцов, лошадей и фуражу… А если я не отвечу, говорит, меня будет спрашивать другой «специалист», и у него я буду говорить. Правда, сначала я буду кричать, а потом – стонать, но в промежутке я скажу все, что интересует этого придурка. Так что лучше мне сделать это прямо сейчас, тогда меня быстро и без затей расстреляют! – Женя возмущенно фыркнул.

– Да-а, заманчивое предложение, – усмехнулся Глеб, – должен сказать, этот твой, в пенсне… как менеджер мог бы сделать неплохую карьеру. Как его, бишь?

– Да никак! – зло отозвался Кореец, – и вообще, это всего лишь дурацкий сон… Но он почему-то здорово подпортил мне жизнь, – помолчав, признался он.