– Да, о нем. Ты знаешь, где это место?

– Оно не существует, – покачал головой Люк. – Это была просто галлюцинация, вызванная болью. Вероятно, мой мозг пытался понять, что происходит. Внутри была стена, воздвигнутая актом Молчания, и Крован пытался ее разрушить…

– Это был ты, Люк.

– Я?!

– Это твое… – Сильюн неопределенно повел рукой. Ни один из научных трактатов на английском языке не предлагал адекватного термина, который бы не казался чересчур наивным. Больше всего ему нравилось определение, что он нашел в мемуарах какого-то полусумасшедшего баварского Равного, жившего в девятнадцатом веке. Возможно, оно понравилось ему потому, что умные мысли еще умнее звучат на немецком. – Твое Selbst-Welt, если можно так сказать. Что означает «Мир твоего „я“». «Воображаемый пейзаж», если хочешь. Но философия – наука ужасно запутанная, и вину за это я возлагаю на Витгенштейна[2] и его «кипящий котелок».

Люк удивленно поднял брови и вытаращил глаза.

– Прошу прощения, но я человек малообразованный, – протянул он, имитируя голос и манеру Сильюна. – Мое обучение, к сожалению, было прервано безвозмездной отработкой. Но что, черт возьми, вся эта твоя чушь значит?!

– Я могу снова отправить тебя в тот мир.

Люк встал так резко, что Сильюн чуть не свалился с подлокотника кресла. Люк быстро отошел к камину, выбрав максимальное расстояние, отделявшее его от Сильюна. Он ссутулился и обхватил себя руками.

– Люк?

Сильюна удивило выражение его лица: смесь предельного страха и ненависти.

– Даже не думай, Сильюн!

– Почему? Что в этом такого?

– Я никогда не забуду, что я почувствовал в тот момент. Это было так мучительно, я чуть не сломал позвоночник, напрягаясь, чтобы оттолкнуть Крована. Мне казалось, мой мозг растворяется. А ты просто наблюдал со стороны, подперев рукой щеку, словно получил бесплатный билет на оригинальную балетную постановку. Так что спасибо, снова отправлять меня в тот мир не надо.

О чем это Люк говорит? Ах да, Сильюн вспомнил, как парень задыхался, извивался и дергался. Да, повторное наложение акта Молчания повредит мозгу, он говорил Люку об этом. Но сейчас речь идет совсем о другом.

– Возможно, возникнут непривычные и странные ощущения, Люк, но они совершенно безболезненны. Тебе вчера больно было, когда мы восстанавливали стену поместья? Или когда я при первой нашей встрече привязал тебя к Кайнестону?

– Крован, – проворчал Собака, – всегда причиняет боль.

Сильюн перевел взгляд с одного на другого: у Собаки ходуном ходила грудная клетка, а Люка била дрожь.

Сильюн всегда считал, что гнев так же бессмыслен, как и сожаление, и он с презрением смотрел, когда его отец и братья приходили в ярость. Но сейчас он впился пальцами в податливую кожу кресла, желая, чтобы это была шея Араилта Крована.

Да, он знал, что этот человек в своем замке совершает нечто чудовищное, но только с теми людьми, которые заслужили это: либо совершили преступление, либо по глупости нажили себе могущественного врага.

Но Дар – это чудо. Величайшее чудо в этом мире. Конечно, некоторые действия, совершенные с помощью Дара, были, по сути, вредными: акт Молчания и все, что причиняло боль, как, например, шоу Гавара в Милмуре. Но причинять человеку нестерпимую боль ради одних лишь экспериментов с Даром – дело постыдное. Это все равно что изготовить цветок из бритвенных лезвий или сварить варенье из белладонны.

Сильюн внимательно посмотрел на Люка, тот ответил ему вызывающим взглядом. То, что он пережил, ясно читалось в его больших голубых глазах. И Сильюн почувствовал, что с его языка готовы сорваться слова. Те слова, которые он не мог заставить себя сказать, когда они спорили в домике у ворот.

Он подумал, что сможет произнести их сейчас.

– Прости, Люк. Мне искренне жаль.

Показалось, будто Люк от чего-то освободился. Его руки безвольно упали. Тело расслабилось. Он встряхнулся, как конь, с которого сняли седло.

– Я не думал, что когда-нибудь услышу это от тебя.

Собака зашевелился на коврике:

– Как трогательно.

– А ты иди побегай за воронами, разомнись, – сказал ему Люк.

Сильюн фыркнул.

– А я дождусь извинений? – спросил Собака.

Сильюн настороженно посмотрел на него. Собака все еще представлял опасность. Его мозг был серьезно поврежден, и он не испытывал ни малейшего желания, чтобы его привели в порядок. Людей, которые действительно должны были извиниться перед Собакой, он сам давным-давно убил. Собака совершил преступление, заслуживавшее сурового наказания.

– Я дал тебе свободу, и то, что ты ждешь, ты тоже получишь. – Собака надолго задержал на нем пристальный взгляд. Сильюн первым отвел глаза. – Люк, я хочу вернуть тебя в то место, освещенное золотым светом. В мир твоего «я». И это не причинит тебе боли, обещаю. Если вдруг ты ее почувствуешь и ойкнешь, я разрешаю Собаке вцепиться в меня когтями.

– Что такого особенного в моей голове?

– Там мы встретили того, кто умер полторы тысячи лет назад, если он вообще когда-либо жил.

– Король. Но если это место нарисовано моим воображением, наверняка я и его выдумал, не так ли?

– Когда разговор идет о Даре, не существует такого понятия, как «воображение». Это пространство реально, но реально не в том смысле, как этот зал или эта мебель. И король тоже реален. Позволь мне показать тебе кое-что.

Сильюн взял канделябр, от легкого движения его руки в воздухе появилось пять горящих свечей.

Когда они переступили порог поместья, практически вся мебель была закрыта чехлами от пыли. В свою бытность Рикс предпочитал жить в небольших комнатах, в еще большей степени он любил пользоваться гостеприимством своих знакомых. В каждом углу стояли рыцарские доспехи, как жертвы похищения, аккуратно упакованные в мешки, перевязанные веревками. На двух стенах висели огромные полотна, каждое прикрытое покрывалом. Сильюн заглянул под одно из них:

– Посмотри на это.

Он снял покрывало, живописное полотно XIX века изображало фантастическое строительство Стонхенджа. В книге, которую Сильюн только что отложил в сторону, сообщалось, что художник, чья подпись отчетливо виднелась в углу картины, был младшим братом двадцать второго лорда Фар-Карра.

Своими яркими мазками он изобразил строителя в одеянии друида, который силой Дара поднимал в воздух огромные менгиры и укладывал их в знаменитый на весь мир круг.

Люк наклонил голову, чтобы повнимательнее осмотреть картину.

– Я не видел, как ты восстанавливал крыло Кайнестона после того, как твоя тетя его разрушила, – проговорил Люк. – Но мне рассказывали, что́ ты делал. Должно быть, это выглядело вот так же.

О, такое сравнение не приходило Сильюну в голову. Он был польщен.

– Как бы ты назвал то, что изображено на картине, – историческая правда или миф? – спросил он.

– Ну, у нас нет достоверных сведений. Мы лишь знаем, что Стонхендж был построен, но каким способом – неизвестно.

– Действительно. А что об этом скажешь?

Он подвел Люка к противоположной стене и показал второй холст. Это был наполненный светом пейзаж, по сравнению с предыдущей картиной он был странным образом лишен конкретных деталей.

Был изображен рассвет на берегу моря. Обширные заросли тростника и редкие деревья с корой, тронутой серебристым свечением. Художник выбрал палитру размытых цветов: бледно-коричневые стебли, бледно-голубое небо, бледно-серая вода. Но мир в картине сиял, словно сквозь старую ткань светило невидимое солнце.

И только когда Сильюн переместил канделябр, стала видна фигура, и Люк ахнул.

Король стоял на берегу моря в красном одеянии, изодранном и тонком, как тень, его рука лежала на шее оленя, застывшего рядом с ним. Рога оленя и корона из веток на голове короля делали их силуэты на сверкающей воде узорчатыми. Человек как будто тихо разговаривал со своим спутником или, возможно, с окружавшим их пространством.