Немало лет прошло с тех пор. По-прежнему кипит здесь жизнь, и одно приходит на смену другому. Не узнать теперь даже и скалы острова принцессы: вся обросла она мхом, вьющимися травами и красным вереском. Сама бедная Жанна давно покоится на сельском кладбище. На могиле ее цветут самые красивые цветы, какие только могли достать ее соседи. Душа же ее, по уверению ее односельчан, превратилась в маленькую птичку и улетела на небо, навстречу солнечным лучам.

Не оставь, Господи, и нас в последний час нашей жизни!

По дороге от Порт-Бланка, т. е. Белой гавани (деревушки на северном берегу Бретани), к местечку Пенвенан, — почти на самом берегу, за дюнами, находился, а, может быть, и до сих пор еще не окончательно разрушен песчаными заносами старинный замок Кермакер. Впрочем, окрестные жители называли его не замком, а домом (manoir), потому что, хотя и был он с виду настоящим замком с башнями и зубчатой стеной, но не имел в себе ничего воинственного, — ни рвов, ни подъемного моста, ни бойниц, ни подземелий. Построен он был, вероятно, каким-нибудь мирным помещиком в стиле, в те времена необходимом, если и не для серьезной обороны от врагов, то на случай, — для защиты от разбойников, которые триста или даже двести лет тому назад расхаживали по Бретани целыми шайками, подплывая к берегу на своих легких, ходких корабликах.

Кермакерский замок был очень стар, и даже самые старые из местных старожилов на вопрос, давно ли стоит он тут, отвечали с уверенностью:

— Да он стоял тут всегда!

От моря отделяют его дюны. Зубчатые вершины их тянутся по берегу, точно горная цепь, но они мало ограждают замок от капризов моря, которое беспрестанно меняет очертания даже самого берега: то вдруг в один прекрасный день уносит целый холм или разрушает давно укрепившуюся песочную гору и победоносно разливается на их месте; то, с другой стороны, в осенние и зимние бури наносит новые и новые холмы и целые горы, хороня в их недрах все, что попадется ему на пути — бревна, лодки и даже сторожевые будки, неосторожно оставленные на берегу. Сам Кермакер сильно страдает от этих заносов, и целая треть его стены давно скрыта под большой песчаной горой, покрытой красным вереском и диким левкоем, которым привольно прятаться здесь от резких западных ветров.

От замка до Пенвенана стелятся бурые ланды, усеянные огромными валунами и изрезанные песчаными кочковатыми дорогами и тропинками. Недобрая слава идет в народе обо всей этой местности — «родине миражей», как говорит школьный учитель Пенвенана, — «жилище злого духа», как уверяют окрестные жители.

Одним из первых владетелей замка был Генрих Кермакер, гугенот, но он жил в Париже и редко заглядывал в свои родные пески.

Но вот наступило 24 августа 1572 года, — знаменитая Варфоломеевская ночь, и вся семья Генриха, — его жена, дети, братья, — все погибли под кинжалами католиков. Сам Генрих Кермакер спасся, потому что находился в то время при дворе короля Наваррского, да спаслась еще его маленькая трехлетняя дочь, Мария, которую старая нянька, бретонка, успела спрятать в пустую пивную бочку на погребе. Старуха тоже осталась жива и кое-как добралась с ребенком до Кермакера. Вскоре приехал сюда и сам владетель замка. Здесь остался он жить в полном уединении, почти не выходя из своего замка, не знаясь ни с кем из соседей. Девочка воспитывалась суровым отцом и старой нянькой-гугеноткой тоже в полном уединении и безлюдье. Ей позволялось гулять по морскому берегу, в дюнах, но никогда не смела она разговаривать ни с кем из встречавшихся людей, не имела ни одного товарища в своих детских играх. Росла она тихой, кроткой девочкой, и почти все свободное время проводила на дюнах: в раннем возрасте привлекали ее туда раковины и разноцветные камешки, которыми был усеян берег; в последующие годы море было ее учебником и каждый день развертывало перед нею новую страницу из великой книги природы.

Но каждое утро приходила она со своей няней в мрачную комнату отца, и он читал им Библию, а затем говорил о Боге, — карателе всех безбожных католиков, которые будут ввергнуты в геенну огненную. Ужас охватывал девочку при описаниях бездонной и безмолвной трясины, где, задыхаясь в удушливом серном воздухе, погружались все глубже и глубже души жестоких убийц ее матери и братьев. Она верила каждому слову отца, пока он говорил, и каменела от страха, но, выглянув за двери этого мрачного замка, туда, где распевали птички, где сияло солнышко, где белые и лиловые цветы дикого левкоя, покрывавшие дюны, казалось, кивали ей, и где все как будто говорило: «Велика милость Божия!» — ей начинало смутно казаться, что отец ее неправ, что католики, хотя бы и дурные, и злые люди, не могут быть осуждены так страшно; а те, что не убивали ее матери и братьев, за что же осуждены и они?

— Все католики осуждены мучиться после смерти? — спросила она однажды своего отца.

— Разумеется, все.

— Даже те, кто не убивал мамы и Жозефа? Даже маленький сын рыбака Лукаса?

— Дети страдают за грехи своих отцов, все католики — исчадия ада.

Очень несправедливым казалось это бедной девочке, а между тем, Бог ведь справедлив и милосерд! И вот стала она сама читать Библию и Евангелие и не могла согласить слов отца со всем тем, что понимала она из прочитанного. Чем старше становилась она, тем с большим сочувствием и жалостью относилась она к бедным католикам, которые в той местности были действительно очень бедны, так как составляли низший класс населения: все более или менее зажиточные люди в Пенвенане и Порт-Бланке были гугеноты, а дальше замка и этих мест мир для Марии не существовал. Да и знание даже этого мира почерпала она от новой служанки, которая поступила к ним после смерти старой няни.

Это была словоохотливая, веселая девушка, очень интересовавшаяся делами соседей и посвящавшая Марию в разные местные интересы и сплетни.

Марии минуло уже шестнадцать лет, и отец перестал стеснять ее свободу, понимая, что она не может разделять его уединенной жизни и, сам почти не выходя за пределы своего замка, позволял ей беспрепятственно посещать семьи старых гугенотов, живших в Порт-Бланке, Пенвенане и других окрестностях, забыв, что время смягчает все на свете и что эти гугеноты легко помирились с католиками при новом порядке вещей, наступившем при Генрихе III.

В семье одного из таких гугенотов встретила Мария одного голландца-католика и полюбила его.

Когда молодой человек пришел к Генриху Кермакеру просить руки его дочери, не скрыв, что и Мария согласна вверить ему свое счастье, старый гугенот грозно взглянул на него и, не говоря ни слова, вывел его за руку из ворот своего замка и запер их на замок.

Мария оказалась пленницей, и отец не только запретил ей выходить из замка, но и принял меры, чтобы она не могла ослушаться его: с тех пор он всегда держал двери на запоре и собственноручно отпирал их при стуке молотка или выпуская служанку для покупки провизии. Но служанка была хитрая девушка, очень любила и жалела свою госпожу, и при ее посредстве молодые люди без труда могли поддерживать между собою постоянные сношения. Время шло: наступила осень; все деревья разоделись в пурпур и золото; сентябрь был уже на исходе.

Было воскресенье; погода стояла солнечная; чудный прозрачный воздух разносил по берегу звуки церковных колоколов; они переливались и, словно весело догоняя друг друга, доносились и до Кермакерского замка, где старый гугенот в своей мрачной комнате, с раскрытой Библией в руках, тщетно ждал свою дочь и служанку к утренней молитве: в одной из церквей, звуки колоколов которой доносились до него, венчалась Мария с католиком-голландцем.

Узнав об этом, проклял гугенот свою дочь. Еще мрачнее и суровее стало его лицо, еще яростнее возненавидел он католиков, и еще тише и пустыннее стало в его доме, — словно исчез последний озарявший его луч света, замолк последний звук песни.