— Уходи, чего ждешь? При глупой Марии бродяги, бывало, принимались здесь, словно принцессы, — нынче ж не то, — всех велю гнать я отсюда подальше.
С удивлением на нее посмотрела Мария и не двинулась с места. Но послала злая хозяйка своих слуг гнать Марию со двора замка Ло-Крист, запереть и ворота тяжелым засовом.
Было то в старые, старые годы!
— Скажите мне, ради Бога, куда же девался доблестный рыцарь, внук Геноле, прежде живший в замке Ло-Крист? — спросила Мария у слуг, которым велела прогнать ее злая хозяйка.
— Все здесь он живет, да редко бывает он дома, — все тоскует о кроткой Марии, своей первой жене.
— А где же Мария?
— Как где? умерла в Палестине; пошла она замаливать тяжкий свой грех, что раз в жизни не накормила голодного ночью, а он к утру и помер. Ну, а нынче не так, — по сто голодных, с утра лишь до полдня, да с полдня до вечера больше двухсот гоняем мы смело, и никто об этом не тужит.
Было то в старые, старые годы!
— Уйди же и ты, а то будет нам плохо!
— Хорошо, но скажите мне, где же дети внука Геноле и кроткой Марии?
— Госпожа наша Анна живот вон в той башне и молится Богу, убогих и сирых тайно от мачехи там принимает и кормит; сын их отрекся от мира и ушел в монастырскую келью. Но сегодня он в замке. Мы скажем им, что пришла пилигримка; может быть, ты и мать их знавала?
Было то в старые, старые годы!
— Хорошо, скажите им, что пришла пилигримка, знававшая мать их. Я же пойду на кладбище, подожду там детей внука Геноле и кроткой Марии!
Встала она и пошла на кладбище, села там на могилу ребенка, что двадцать два года назад схоронила тут у самой ограды. Цветы разрослись на могиле и покрыли весь холмик, и стал он похож на цветник!
Было то в старые, старые годы!
Обо всем рассказали слуги детям Марии. Побежали они на кладбище, как будто на крыльях летели, — так разгорелось в них сердце! Увидали они бледную женщину, словно принцессу в лохмотьях, всю в слезах на могиле их брата.
Взяли ее за руки и с честью повели к себе в замок, — не только в башню Анны, а в зал, к очагу, где уступили ей главное место. Очень злилась их мачеха, но не смела перечить старшему сыну владетеля замка.
Было то в старые, старые годы!
Анна омыла ей ноги, и долго за полночь вела с ней беседу: рассказала Мария, чего натерпелась их мать, совершая свои подвиг, но сама не открылась.
Наутро Мария просила свести ее в церковь. Не могла она идти без поддержки, уж очень ослабела в пути. И сын ее сам повел ее в замковый храм.
Было то в старые, старые годы!
Во храме поведала она всенародно, кто была, какой грех совершила, как в отпущенье греха отказал ей епископ в Руане и в Риме сам папа, и как святой отец послал ее в Палестину, и все, что случилось потом, и как Господь Бог привел ей вернуться домой. Но дома ее не узнали, — другая была там хозяйка! Всю надежду свою возлагала она лишь на Бога. Недаром сказал ведь Христос:
«Придите ко Мне все обремененные, и Я успокою вас!»
Было то в старые, старые годы!
Когда умиленный священник подал Марии Св. Дары — свершилося чудо: Христос на Распятье, что над алтарем возвышалось, главу наклонил… пали ниц все, но встать не могла уж Мария, — глаза ее блестели, как звезды, от лица ее веяло миром…
Но когда подошел сын Марии, то увидел, что душа ее вознеслась уж туда, где нет больше страданий, а роза, что, не увядая, цвела в руках ее все эти долгие годы, — рассыпалась в прах, как старый засохший цветок.
Было то в старые, старые годы!
Поспешил брат к сестре в замок и застал там отца своего, внука Геноле; рассказал им все, что видел он в храме, и свершилось второе тут чудо: Мадонна, стоявшая в нише, воздев руку, указала на небо… и громко запели они Ave Maria и со звуком последним все трое навеки заснули!
Хотели положить их всех вместе в одной общей могиле, рядом с могилой ребенка, — их сына и брата. Опустили сначала гроб рыцаря, внука Геноле[16], потом его дочери, за ними и сына. После всех собрались нести гроб кроткой Марии, но стал так тяжел он, что не было силы поднять его с места.
Было то в старые, старые годы!
Приказал тогда руанский епископ похоронить ее тут же в замковой церкви у алтаря, и как перо стал легок гроб, когда опускали его в эту могилу. На нее положили плиту со словами Христа:
«Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас!»
После смерти последнего из потомков Геноле в этом замке поселилось аббатство Св. Матфея. Долго находилось оно там, пока наконец замок не стал заметно разрушаться, и вскоре почти совсем разрушился. Уцелела от него только одна башня «Анна». Храм же, где была погребена Мария, обрушился давно, и там, где по преданию находилась ее могила, бьет светлый ключ — «Ключ скорбящих», как называют его старые люди. Говорят, что сначала он бил высокой и обильной струей, и что какой-то священник в белой одежде, каждый день в полдень, являлся сюда петь молебны, и много стекалось в развалины людей, истомленных, скорбящих, униженных и смущенных духом, и все получали здесь исцеление; недаром сохранилась на надгробной плите надпись:
«Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас!»
Но время шло. Вместо разрушенного храма, где свободной бил волною ключ и извивался среди развалин, возвышается часовня. Но священник в белых ризах не приходит сюда служить молебны, и меньше и меньше стекается народа искать облегчения. Надгробная плита со словами Христа исчезла, да и ключ стал не тот: тихо и вяло струится он в своем новом, выложенном мрамором ложе.
Но не смерть здесь царить, а кипит новая жизнь.
Над могилой Марии и «Ключом скорбящих» цветут розы; вся часовня утопает в сирени, акации и яблонях; весной здесь поет соловей, зимой ветер рассказывает свои старые сказки.
Память о прошлом встает из могил — здесь ее царство, — тихое царство.
СРОСШИЕСЯ ДЕРЕВЬЯ
В серых пустынных ландах за Брестом, в старые годы возвышался замок. Стоял он среди гладкой пустыни, лишенной почти всякой растительности и открытой всем ветрам.
И всегда-то невеселы эти серые лайды, но особенно грустное чувство возбуждают они, когда летнее сверкающее солнце неумолимо жжет их бурые кочки и сохранившиеся до настоящего времени развалины замка с зияющими черными отверстиями вместо окон, заливает ярким светом своим и запыленный словно выжженный, замковый двор, и даже глубокий ров, заросший крапивой, бурьяном и полынью.
Но из самого сердца этих развалин поднимаются два необыкновенно стройных, высоких дерева — платан и липа; плотно срослись они корнями, а ветви их так сплелись между собою, что трудно развить даже сорванную ветку. На далеком расстоянии видны эти деревья, — единственная жизнь среди мертвой, словно Богом выжженной пустыни.
Вот что рассказывает о них предание.
Когда-то очень давно жила в замке угрюмая и гордая вдова графа де Гралона со своим единственным сыном, Даниэлем. Мальчик был тихий, болезненный, и детство его проходило очень одиноко и печально. Целые дни просиживал Даниэль у узкого окна своей башни и смотрел на зеленые верхушки деревьев сада, единственного во всем околотке. Сад этот принадлежал вдове одного из жителей бурга и был очень красив и велик, заканчиваясь с одной стороны большим, заросшим лозняком прудом, по обеим сторонам которого шли густые аллеи из каштанов, тисов, сирени, яблонь, поросшие снизу вереском и плющом. Кое-где между аллеями выдавались полянки с изумрудной зеленью, шелковистой, тонкой травой, среди которой пестрели и кивали своими розовыми, желтыми, лиловыми головками всевозможные луговые цветы. По саду бегала и резвилась пятилетняя дочь хозяйки — Синт, как звали ее все окружающие, уменьшая имя Гиацинты.
