- Входите... Там можно пройти...
В маленькой церкви горела только одна свеча, перед ней стоял крошечного ростика батюшка и пел молитвы.
Наверное, Сам устал, он сел, а потом и лег на пол, свернувшись калачиком.
- Батюшка, - сказал Сам тяжело и с каким-то свистом. - Я великий артист, я - великий грешник. Пустит ли?
- Молись... - кротко сказал батюшка и опять запел.
Когда свеча догорела и рассвет узкой, неровной полосой сквозь щель пробрался в церковь, глаза Самого встретили его невидящие и стеклянные.
- Бог всех принимает, - сказал батюшка. - В доме Отца моего обителей много, - он закрыл Самому глаза и перекрестился.
Самого похоронили поспешно, в тот же день, вечером, после полного захода солнца в обстановке полной секретности. Везли его в небольшом автобусике, в ящике, совсем не похожем на гроб. Кроме шофера и Малышки, в машине ехали Фадеев, Директор, оба Шнипа и еще один человек, старавшийся оставаться в тени. Конечно, Малышка узнала его почти сразу - это был Майор. Ехали в полном молчании, и Шнип-маленький, объясняя дорогу, все запутывал шофера и, наконец, совсем сбил его с толку. Остановили машину, не доезжая до кладбища. Шнип-маленький и Директор понесли ящик, Шнип-большой мелко семенил сзади и подправлял, когда ящик оказывался почему-либо непараллельным земле, Фадеев шел сбоку, а Майор еще дальше и как будто бы вообще сам по себе. Позади всех шла Малышка.
Похоронили Самого в его же собственной могиле, под его собственным памятником, где на черном мраморе золотом были выбиты даты его жизни и смерти. И хоть Малышка не была сильна в арифметике, даже ей было понятно, что, судя по золотым цифрам, основоположник умер шестьдесят лет назад.
Возвращались опять в полном молчании, но с заметным облегчением. Грусть была только на лице Шнипа-большого, на его сморщенной стариковской щеке даже блеснула слеза. А когда машина выехала на освещенную улицу, Малышка вдруг ясно увидела Майора в профиль - нижняя губа Майора была немного оттопырена. И она наконец-то поняла, что и его когда-то привел в Театр тайный зов крови...
В ту же ночь, где-то в половине первого, по Театру прошла еще одна трещина, ставшая для него роковой. Раздался гул и, сотрясаясь, со стоном, вздохом, всхлипом и хохотом все здание раскололось пополам, как орех. Суетились пожарные, спасатели и милиция. Метались обезумевшие от страха люди, кто-то рыдал, кто-то читал стихи, кто-то сошел с ума, и, как из преисподней, из самых глубин Театра вырывалось пламя. Каким-то чудом Малышка оказалась совсем рядом с литературной частью и решила спасти хотя бы то, что можно спасти... Из огромной груды пьес она выхватила несколько, но тут в глазах у нее потемнело, и сознание померкло.
IV
Малышка очнулась в страшно знакомой комнате, а когда поблекший узор на обоях, в который она долго всматривалась, стал складываться в колыбельную песню, она поняла, что она дома. Мать принесла ей чай в треснувшей чашке от старого сервиза.
- Как хорошо, я опять дома! - подумала Малышка.
- Как хорошо, ты опять дома! Даже при таких печальных обстоятельствах, сказала мать.
Мать уже совсем поседела и стала меньше ростом, и это очень огорчило Малышку. "Ничто не вечно, - подумала Малышка. - И жизнь даже такого упрямого человека, как Сам, это только подтвердила".
Конечно, матери хотелось побольше побыть с Малышкой, но ей все время мешали дети, их было двое, мальчик и девочка. Мальчик постарше, девочка помладше. Они цеплялись за ее юбку и тянули в разные стороны, и ей все время приходилось ими заниматься - кормить, умывать, одевать, выводить на прогулку, а когда они плакали и капризничали, читать книжку с картинками. Частенько дети появлялись на пороге комнаты, в которой лежала Малышка, и смотрели на нее вопросительно.
- Кто они? - как-то спросила Малышка у матери.
- Твои внуки, - сказала мать.
Тогда Малышка стала внимательнее рассматривать своих внуков. Старший был славный мальчик и похож неизвестно на кого. Девочка тоже была славненькой, но определенно похожа, и еще больше, чем дочь, на тетку Фадеева из Житомира. "Боже! - подумала Малышка. - Какие сильные гены!"
Пару раз ненадолго забегала дочка. Она торопливо пила кофе, курила, говорила по крошечному карманному телефончику, общалась с матерью и бабушкой, воспитывала детей - и все одновременно. В ее голосе появились какие-то металлические нотки, а фразы стали резкими и рублеными, как у старшины сверхсрочной службы. Дела ее шли неплохо, а ведь все началось с того, когда ее отец, Главный режиссер Фадеев, передал ей в собственность четырнадцатое место третьего ряда балкона и карниз над левым фасадом, который - когда она говорила об этом, в ее голосе так залязгало, как будто кто-то взводил курок пистолета какая-то конкурентная сволочь обрушила как раз накануне трагедии в Театре. Впрочем, он был застрахован. Многие части Театра были застрахованы, поэтому после трагедии целый ряд лиц (о! Малышке не надо было говорить - кто!) не пострадал.
Как только Малышка смогла подняться с постели - это произошло в безветренный летний день, скорее к вечеру, - она оделась и решила выйти на улицу. На пороге ее догнала мать.
- Не ходи туда, - сказала мать. - Там все закончилось. Ничто не вечно.
"Какая у меня умная мать... - подумала Малышка. - Матери всегда умнее, потому что продвинулись в своем путешествии дальше на целую жизнь... Ничто не вечно..."
И все-таки Малышка сказала:
- Я скоро вернусь.
Она вышла на улицу и пошла в знакомую сторону.
Обычно, подходя к Театру, Малышка еще издали за старым сквером могла разглядеть его высоко взлетающий купол, и теперь, когда на этом месте в пустом небе она увидела лишь сиротливые кроны старых деревьев, сердце ее замерло... Она остановилась и стала ждать, когда сердце ее переживет первый испуг и опять тронется в путь. "Тук-тук-тук..." - услышала Малышка и пошла дальше. Она прошла по аллее, пересекающей сквер, в самый ее конец и села на скамейку прямо напротив развалин...
Печальное это зрелище - развалины Театра, а торчащие из-под обломков куски декораций и лоскуты разноцветных тканей, обломки поддельных зеркал и позолоченные куски фанеры только усиливали скорбь. Немногочисленные посетители ушли из сквера еще до захода солнца, и Малышка осталась одна в густеющих сумерках. Вдруг по развалинам быстро пронеслась какая-то гибкая, ловкая тень и исчезла в кустах. Через какое-то время она появилась снова, впереди нее летела горящая искра. "Сигарета", - подумала Малышка и громко сказала:
- Василий Петрович!
Тень остановилась и напряглась.
- Василий Петрович Мокроусов! - сказала Малышка.
Горящая искра вспыхнула особенно ярко и тут же потухла. В следующее мгновение Василий Петрович Мокроусов, выбросив сигарету, уже стоял рядом с ней.
- Боже! - сказал Василий Петрович Мокроусов. - Как я рад!
- Я тоже... - сказала Малышка.
- Как я рад! Как я рад! - повторял Василий Петрович, сжимая руку Малышки своими длинными, тонкими, нервными пальцами. - Счастлив!
- Я тоже... - сказала Малышка.
Между тем уже стемнело, подуло холодом, и Малышка зябко повела плечами.
- Вы замерзли! - растроганно сказал Василий Петрович Мокроусов. - Хотите чайку?
-Хочу! - сказала Малышка.
И Василий Петрович Мокроусов повел ее по груде щебня, между торчащими остовами стен по одному ему известной тропе. Потом он поднял кусок жести, сдвинул какую-то фанеру, и там оказался ход, ведущий в недра развалин. По приставной лестнице они долго спускались куда-то вниз, пока не оказались в уже знакомой Малышке уютной пещере между декорациями. Несмотря на катастрофу, постигшую Театр, она не пострадала.
Вокруг электроплитки с кипящим на ней эмалированным чайником собралась прежняя компания - Меченосцев-Ванюшкин, Паша Темирязев, Ф. Губерманц и актриса Васечкина, но было еще одно лицо, присутствие которого в этой компании очень удивило Малышку. Между Ф. Губерманцем и актрисой Васечкиной сидела Прима. Эта седая, прозрачная, надменная старуха по-прежнему ровно и вызывающе держала спину, но на лице ее застыло выражение душераздирающей скорби, по выразительности сравнимое разве что с масками древнегреческой трагедии. Несколько дней назад она потеряла последнего своего шпица, Ричарда Двенадцатого, - самого благородного, самого честного, самого умного и преданного из всех, бывших до него. Похоронили его за декорациями, изображающими сад, под большим розовым кустом.
