После спектакля о металлургах в Театре начали работать над пьесой из колхозной жизни. И те, кого еще недавно Малышка видела на собрании рабочего коллектива и у доменной печи, стали механизаторами и доярками, пританцовывали, говорили с говорком да с хохотком и пели частушки. Герой-металлург стал почему-то отрицательным персонажем и ходил какой-то издевательской, разболтанной походочкой, пил самогон, играл на гармошке, тоже пел частушки, только более двусмысленного содержания, и говорил, что ему все "до". До фонаря и до лампочки. Впрочем, в конце всей этой истории и он перевоспитался и стал принимать самое активное участие в великой битве. Малышка не сразу поняла, в какой. Но потом, конечно, поняла. В битве за урожай.

В то время Малышка часто видела в зале автора - невысокого, плотного, славного человека по фамилии Голыванов-Буйкан. Ему самому, должно быть, его собственное произведение чрезвычайно нравилось. Когда он смотрел на сцену, его глаза счастливо и влажно блестели, он смеялся до слез и в каких-то местах от удовольствия даже тихонько подтоптывал ногой.

Однажды вечером в дверь квартиры Малышки позвонили, и на пороге вырос огромный человек в ватнике с мешком картошки. К картошке прилагался довольно объемный кусок сала в газете. Малышка с мамой очень удивились, откуда все это, но, поразмыслив немного, Малышка опять поняла, что все это не так просто, а результат все той же великой битвы. За урожай. Сало они не любили и поэтому в тот же вечер отдали соседям, а вот картошкой потом питались всю зиму. На другой день Малышка узнала, что такие приношения были сделаны всем работникам Театра. Отказался только Иван Семенович Козловский, но кроткая жена неожиданно устроила ему грандиозный скандал, так что и он сопротивлялся недолго.

После премьеры спектакля о колхозной жизни (на банкете по этому поводу пили исключительно самогон) Театр впал в сонное оцепенение. Все ходили, по точному замечанию Ивана Семеновича Козловского, "как картошкой объевшись". Кто-то что-то репетировал, кто-то над чем-то работал, но никто не мог сказать, над чем. Говорили почему-то шепотом. Тишина стояла глухая и безнадежная. И лишь время от времени в каком-нибудь дальнем закутке приходила в себя особо стойкая осенняя муха и, тихо жужжа, делала ленивый облет территории, а потом возвращалась на место и опять впадала в спячку.

Где-то на подходе к весне наметилось слабое оживление. А однажды в театральном буфете, доедая скудный обед (гороховый суп, биточки с гречневой кашей, салат из капусты, компот из сухофруктов), исхудавший, почти прозрачный Фадеев по секрету сказал Малышке, что, возможно (о, это волшебное слово возможно!), итак, возможно, будет ставить "Ромео и Джульетту". И в глазах его сверкнул совершенно сумасшедший блеск, особенно в правом его глазу обращенном в сторону.

- Я уже знаю, как буду делать сцену на балконе, - сказал Фадеев.

- Как? - спросила Малышка.

- Потом, - ответил Фадеев загадочно и занялся компотом.

И по Театру поползли слухи о репетициях "Ромео и Джульетты" и сцене на балконе во всех подробностях, и начались стычки по поводу распределения ролей до того ожесточенные, что был момент, когда тихая Лизочка на глазах у всех вцепилась в волосы своей подруги Анжелы Босячной. Артисты старшего поколения относились к этим волнениям спокойно. Они-то знали, кто будет играть Джульетту...

А в самый разгар весны, в начале апреля, в Театре появился человек... Этот человек был в отлично сшитом костюме, отличных туфлях, а горло ему сжимал дорогой галстук. Он как-то запросто проник в Театр через служебный вход и, точно сориентировавшись на местности - во всех этих переходах, коридорах и тупичках, минуя столярные и пошивочные цеха, минуя кабинеты Главного и Директора, гримерки и репетиционные, добрался до литературной части к Ивану Семеновичу Козловскому. В руках человек сжимал папку с пьесой. Перед Иваном Семеновичем Козловским он немного стушевался и был предупредителен и вежлив вплоть до заискивания. На это Иван Семенович ответил, что прочтет пьесу в самые кратчайшие сроки. Когда он прочел эту пьесу, Малышка не заметила, но несколько дней Иван Семенович Козловский ходил чернее тучи и не отвечал на ее расспросы. Через несколько дней человек появился опять. Иван Семенович Козловский вышел с ним в коридорчик-предбанник и там долго и обстоятельно уговаривал не писать пьес. (Малышка слышала их разговор через тонкую дверь.) Вернувшись в литчасть, Иван Семенович Козловский долго вздыхал, а потом заметил:

- Все. Это конец.

- Почему? - спросила Малышка.

- Вот увидишь.

Через два дня к Театру подъехала черная "Волга" и из нее вышел все тот же, уже знакомый человек в окружении небольшой свиты. Вел он себя совершенно иначе и шел по Театру не как гость, а, скорее, как хозяин. И все расступались перед ним. Он направился прямиком в кабинет Директора Театра, куда был срочно вызван и пробежал мелкой трусцой и Главный режиссер. Там все трое пробыли довольно долго (говорили, что они пили коньяк) и вышли действительно очень оживленные и довольные друг другом.

- Замечательная пьеса! - говорил Главный. - Отличная пьеса! Не пьеса, а подарок Театру!

В Театре, как известно, слова имеют особое значение, вес и цену, и самые незначительные, вроде бы пустые и никчемные словечки, которые в любом другом месте и за мусор бы не посчитали, в Театре обмусоливаются, обсуждаются и передаются из уст в уста. Что уж говорить тогда о словах Главного режиссера! Услышав, что сказал Главный о пьесе, Иван Семенович Козловский натянул свою штормовку и направился на этот раз не за сигаретами, а к нему собственной персоной. Никто в Театре не слышал, о чем они говорили, фигурировало активно только одно слышимое слово - "предел". Кроме того, говорили, что Иван Семенович, что было на него совсем уже не похоже, очень кричал.

На первый ближайший понедельник была назначена репетиция новой пьесы. И вывешено распределение ролей. Все, как это редко бывает, остались довольны. Фадеев попал в больницу с язвой двенадцатиперстной кишки, а Иван Семенович Козловский исчез. Неизвестно куда. Как сквозь землю провалился.

Малышка одна сидела в литчасти и катала по столу хлебные шарики. Иногда она по привычке отправлялась в зал, где шли репетиции, но Главный не давал ей листков со своими пометками. Малышка понимала, что с текстом этой пьесы ничего уже поделать нельзя, и иногда читала в глазах Главного искусно запрятанный испуг. Да что говорить, ужас, ужас видела в его глазах Малышка, но от застенчивости она отводила взгляд.

Короче, скучно ей жилось, и она даже подумывала начать писать свои воспоминания. Но и вспоминать-то ей еще толком было нечего. Она написала о том, как ей на дом привезли мешок картошки... и на этом остановилась...

Как-то Малышка купила три больших яблока и отправилась к ассистенту Фадееву в больницу, где он лежал по поводу язвы двенадцатиперстной кишки. Малышка миновала чахлый скверик и долго плутала в лабиринтах больничного городка. На вопрос, как пройти к терапии, желтоглазая старушка только вяло огрызнулась:

- Как, как? Сама должна знать как!

Стены терапии были выкрашены тошнотворной, желто-зеленой краской. На унылой больничной лестнице и в больничном коридоре пахло лекарствами, тоской и почему-то псиной. Ассистент Фадеев лежал в палате, отвернувшись к стене. И даже по его спине было видно, что он целиком и полностью отдался разрушительной стихии больничной тоски и не хочет сопротивляться. Совсем плохо стало Малышке. И невыразимо прекрасным показался ей отсюда Театр, освещенная сцена и даже эта ужасная пьеса, репетиции которой там сейчас шли. Малышка стала пылко рассказывать Фадееву про Театр, пытаясь пробудить у него интерес к жизни. Но все было напрасно. Ассистент Фадеев продолжал безучастно разглядывать стену, и его серое, исхудавшее лицо при этом почти сливалось с серым больничным халатом. И только в конце свидания, когда совсем уже погрустневшая Малышка стала прощаться, наверное, чтобы ее утешить, он рассказал ей о том, что его как-то навестил Иван Семенович Козловский, который в настоящий момент жив и здоров и занимается тем, что собирает бутылки в Центральном парке. Но никому, никому больше знать об этом нельзя.