Милая моя Антонелла Томпсон! Вы живы, это главное. Будьте счастливы. Будьте!

Я ни о чем не сожалею.

***

Дискотека ревет, дразнит неоном и запахом пота, динамики взрывает простой и оттого завораживающий ритм сексуальной партии. Он движется под этот ритм, жестко, кратко качая бедрами, и девушка напротив закатывает глаза, подаваясь навстречу. В мерцающем свете неона, в мечущихся вспышках и бликах ее лицо напоминает восковую маску из музея мадам Тюссо; оно прекрасно, как у порнозвезды, оно ужасно, как у недельного трупа, о, этот свет, он сводит с ума и заставляет поверить в призрак. Преддверие ада потрясает воображение нежданным миражом, мечется и воет толпа рогатых дьяволов, кружась в ритуальной пляске; и девушка напротив закусывает губу, тщетно удерживая рвущийся из груди отчаянный вопль; ее боль, ее крик, судорога, жалкая мольба взрывом оргазма наполняют его переполненную чадом безумия душу. Ему хорошо. Настолько, что острая боль в плече остается незамеченной.

***

Скандал вспыхнул и угас, схлынул половодьем.

После аудиенции у королевы большинство газет сочло своим долгом добровольно извиниться перед Мак-Фениксом и прочими участниками травли за клевету; извинения были пространны и неискренни, но читающая публика осталась довольна, ощущая причастность к торжеству справедливости. Боюсь, что Курт так и обосновался в сердцах многих британцев как некий романтический герой, ищущий свое счастье на тернистых тропах реальности. Издалека, на глянцевых обложках было совсем непросто разглядеть его холодный, расчетливый ум, а его талант стратега – за эффектной, броской внешностью и неспокойным нравом.

Мои дела оказались не так хороши. Поток благожелательных симулянтов, стремившихся заполучить мой автограф или, к примеру, номер мобильного телефона Мак-Феникса (целая армия хорошеньких леди с необъяснимыми припадками, с паранойей и депрессией, изученными по статьям интернета), иссяк, старые же пациенты так и не вернулись, успев за это время найти себе других врачей, с безупречной репутацией.

Я не виделся с лордом месяца полтора.

Так уж водится у всех людей без исключения: только потеряв, мы начинаем по-настоящему ценить. На меня накатывала редкими приступами какая-то безумная форма ностальгии: наша встреча, наши гонки по магистралям, Стоун-хаус, море, купания, шахматы, снукер, все наши вечера, полные шуток и споров, и завтраки, и наша единственная ночь, и обнаженный Курт, близко-близко, впритык, вплотную. Во мне. Теперь, через столько дней одиночества и нечастых звонков Мериен, стремившейся меня поддержать во время скандала, мне отчего-то остро вспоминался запах его тела, его пота, его волос, влажных, липнувших к моему плечу.

Конечно, Мери я вспоминал чаще и с большей тоской, большей жадностью и теплотой. Но по причинам материального характера не мог позволить себе билет до Дублина, черт бы побрал все киносъемки в мире. Курт был намного ближе в плане географии, но несказанно дальше в плане личных отношений.

Я по-прежнему не собирался ломать себя ради его прихоти.

Я скучал по нему, но не звонил. Я должен был этим переболеть. Прощай – так прощай.

***

К тому моменту, как я получил, наконец, сведения о Мак-Фениксе, в моей и без того небольшой практике осталось всего три пациента. Дела мои пошли из рук вон, доходы снизились до критической отметки и лекции в университете не могли меня прокормить. В порыве голодного вдохновения я написал несколько статей, неплохих, качественных заметок о природе женской истерии (этим в какой-то мере я отомстил Антонелле). Плюс большую работу о социопатии – острой эмоциональной отчужденности, которой активно занимался в те дни, с позиции человека, столкнувшегося лоб в лоб с носителем болезни (мой поклон Курту). К моей великой радости статьи имели успех; полученный гонорар позволил мне выплатить долги по квартире, не прибегая к распродаже имущества. Редактор журнала намекнул, что и впредь будет печатать мои изыскания, а Френсис Слайт рекомендовал меня коллегам в качестве эксперта, и я набросал им пару психологических портретов, что тоже было неплохо оплачено. Жизнь засияла новыми красками, и я приготовился строить заново свой нехитрый быт.

Август шел к середине, лето, весь сезон баловавшее Альбион отменной погодой, кончалось; наступили привычные Британии промозглые дни, когда воздух напоминал влажную вату, пропитанную хлороформом, усыпляюще действуя на мозг.

В один из таких вечеров, когда я сидел дома и, готовясь отойти ко сну, подбирал материал для очередной статьи, в дверь позвонили, затем постучали. Хозяйки не было дома, она ночевала у подруги, и я замешкался, накидывая халат, а в дверь уже барабанили, отчаянно, изо всех сил, злобно и, пожалуй, тупо, так, что я почел за благо прихватить из ящика верную беретту.

Что ж, я оказался не так уж не прав. За дверью обнаружилась группа тинэйджеров отталкивающего вида; я даже не знаю, как называется этот ультрасовременный стиль, когда штаны полуспущены, волосы торчком, а пирсинг скрывает большую часть лица, но столь мерзкого зрелища я не видел давно. Я хотел осведомиться о причине нездорового нетерпения и пригрозить полицией, держа палец, прикрытый карманом халата, на спусковом крючке, но тут девица, с зелеными, дыбом стоящими волосами, протянула мне мою визитную карточку:

– Доктор Джеймс Даниэль Патерсон, психиатр – это вы, сэр?

– Да, леди, это мое имя. Чем могу?..

Она приняла мое «леди» как должное и кивнула:

– Добрый вечер, сэр, прошу прощения за беспокойство. Мы нашли вашу карточку у одного из наших друзей. Он плох, очень плох, сэр, и мы подумали…

Тут я обратил внимание на то, что четверо ее спутников держат пятого под руки, почти несут, отодвинул девицу в сторону и застыл, узнав в бледном призраке своего пациента, сэра Курта Габриеля Эдуарда Мак-Феникса, – в модной замшевой куртке поверх футболки от Гуччи, в джинсах, с волосами, окрашенными алым и серым! Как он выглядел, Боже! Мне захотелось кричать, но голос отказал; я вдруг отчетливо понял, что он умирает, что он вот-вот испустит дух прямо на пороге моего дома! Молча я посторонился, и молодежь торопливо проникла в дом, затащив лорда по лестнице в гостиную и уложив на диван.

– Где вы подобрали его? – поинтересовался я, тщетно пытаясь нащупать пульс Мак-Феникса и отчаянно борясь с приступом панического ужаса.

– В Министри оф Саунд, – девица, по всему, решила взять на себя роль ответчицы; парни отмалчивались, нервно жуя бесконечную жвачку и выдувая пузыри. – Мы всегда там тусуемся.

Пульс на сонной артерии, наконец, нашелся, но был до того слабый, что мое собственное сердце почти остановилось.

– И он? – машинально уточнил я, листая записную книжку и торопливо набирая номер: – Алло? – закричал я в трубку. – Профессор Гаррисон? Вас беспокоит доктор Патерсон, психиатр, помните? Да-да, все верно… Профессор, мне срочно нужна ваша помощь. Мой пациент находится в критическом состоянии, без сознания, пульс слабый, прерывистый, бледность в синеву, зрачки сужены и плохо реагируют на свет, возможно отравление или передозировка наркотика… Очень вас прошу… Да, понял, вас понял, хорошо… Жду скорую, профессор, спасибо.

– Да ну, – сердито лопнула пузырем моя гостья, – Мак всегда знал меру да еще и нас долбил по рукам, вон, у Саймона пять грамм гера спустил в унитаз и по морде надавал.

Хмурый Саймон, с синим гребнем и с десятком серег в левой мочке, изучавший мою библиотеку, обернулся и молча кивнул, признавая факт.

Мне было не до него. Я принимал необходимые меры по спасению Курта; в моей спальне нашлась кислородная маска, большое количество рвотных средств на случай, если Курта удастся привести в себя, много мелкой, никчемной ерунды, с помощью которой я должен был продержаться до приезда специалистов. Перерыв всю аптечку, я нашел, наконец, налоксон, добавил ампулу адреналина и вернулся в гостиную.