Пожалуй, мне следовало в какой-то момент признаться подруге во всём. Ещё тогда, когда мой зазеркальный мир полетел в тартарары. Она бы поняла, обязательно поняла: нашла бы какую угодно книжонку, доказывавшую, что моё влечение к мужчинам - нормально. Землю бы перевернула, клянусь. Но вот Драко бы - не приняла. Прокляла бы, предателем назвала. И, как всегда, была бы права, ведь я он и есть.

Ведь так легко любить, когда предмет твоих эфемерных чувств существует лишь в твоём внутреннем мирке. Там он неравнодушен, отзывчив и полон просвечивающего через трогательные синеватые переплетения вен света. Там он не хотел избавиться от Клювокрыла, не оскорблял всех и вся, на чём зиждется твоя вселенная, не сдавал вас Амбридж и не был сыном Пожирателя.

…Понятно, да, в чём главная особенность заурядных личностей? Даже любят они заурядно. Трусливо, то бишь.

Тем не менее, до тех пор, пока образ Драко Малфоя оставался запертым в сотканным мной же из паутины иллюзий Эдеме, мне ничего не угрожало. Коллизии бы не произошло. Я попросту, как и с третьего курса, не переставал бы представлять, что первым, что я увижу с утра, будет его улыбающееся лицо с точёными скулами. Продолжил бы восхищаться тем, как его пуховые волосы сверкают золотом за завтраком в Большом зале. Ловил бы осторожной оглядкой его грусть, мимолётно проглядывающуюся в складке меж тонких бровей. Убеждал бы себя, что лелею мираж, не реального человека.

Однажды в начале этого года я так замечтался, что ко мне даже пришло видение наяву: поздним вечером я возвращался со снейповской отработки (подумаешь, котёл взорвал!), и дорогу мне перекрыл точёный силуэт. Я вздрогнул от неожиданности и так и застыл, даже вздохнуть боялся, вдруг растворится во тьме коридора? Думал, воспользуется положением старосты и сделает очередную пакость, баллы факультетские снимет, опять же. А его бледное, непривычно взволнованное лицо приблизилось вплотную к моему и выдохнуло как-то задушенно:

- Что же ты всё смотришь, а?

Я не знал, что ответить на это. Только и мог, что хлопать глазами и путаться в мыслях. Малфой посмотрел на меня со злобной безнадёжностью и ухватил меня за руку:

- Пошли уже, Уизли.

Этого не могло происходить наяву, я был в этом убеждён. Там, в реальном мире, Драко обратился бы ко мне как к “нищеброду”, “предателю крови”, “Уизелу”, наконец. И уж точно он не стал бы приводить меня в Выручай-комнату и не начал бы стаскивать с меня одежду.

Тогда я понял, что это мой шанс прочувствовать наваждение сполна, ощутить его всем своим естеством, и я набросился на него так жадно, будто хотел испить до дна его душу.

Он стонал и извивался подо мной, и я каждой своей порой впитывал его наслаждение, не оставляя на нежном папирусе кожи живого места от отчаянных поцелуев.

Я помню, как Драко покраснел удушливой волной, когда я раскинул в стороны его ноги, и на меня не к месту нашла топящая нежность, - я брал его медленно, размеренно, рассчитывая каждый толчок, будто намеревался задеть не простату, а сердце. А он снова смотрел на меня, не отрываясь, и в глубине расширенного до размеров всего нашего мира на тот момент зрачка я читал что-то затаённое, стыдное, наболевшее.

А потом всё закончилось. Драко стал одеваться, а я улыбался себе под нос, лёжа на каменном полу, и в полудрёме думал о том, что завтра с утра, в первые секунды после сна, до наступления жестокой реальности, всё ещё буду ощущать абсолютное счастье.

Только вот уходя он бросил через плечо, стоя лицом к двери:

- Ты даже не спросишь, почему?

Я оторвал голову от подушки и как-то весело поинтересовался:

- Хорошо, Драко, почему?

- Потому что приблудной собаке нужно рано или поздно бросить кость. Чтобы отстала.

Дверь за ним мягко захлопнулась.

Казалось бы, идеальный был момент, чтобы спустить всё на тормозах. Хук справа тебе, Уизел, неужто не по больному? Я ведь не настолько глуп, понимал, что к чему. Но мир фантазий был слишком уютным, чтобы я решился его покинуть. Я сказал себе, что надышался парами зелий в подземельях Снейпа. Ах, сладкое самоотрицание. Друзья тактично молчали, возможно, втихаря радуясь моей устроенной личной жизни, а я опять же списал это на своё намеренное заблуждение: нет реакции, следовательно, и не происходит ничего.

Чего я только впоследствие себе не говорил. На определённом этапе я даже перестал что-либо придумывать: есть как есть, лишь бы продолжать упиваться своими грёзами наяву. Тем более что Малфой возвращался. Каждый раз прощался гадостью, говорил, что ноги его больше рядом со мной не будет, что это он мне одолжение делает, пропащему такому, - и выискивал меня по ночным коридорам, а находя, долго гладил взглядом моё веснушчатое лицо и уводил за собой в безумие. Больше я его ни о чём не спрашивал. Никаких “почему”.

А два дня назад Драко вдруг остался, укутавшись в мои руки, словно в мантию-невидимку, которая была способна скрыть его ото всех забот этого мира. Я долго-долго рассматривал его выпирающие позвонки, пока они осколком боли не перегородили мне воздух в горле. Только и мог, что прошептать:

- Жалко, что это всё не по-настоящему.

Он ловко вывернулся из моих объятий и навис надо мной. Его невозможно-воздушные ресницы трепетали, а по моим рёбрам неистово било его сердце. Было совсем нестрашно, только тягуче и как-то горько.

- Конечно, не по-настоящему, - говорил он, выцеловывая мои веки, запутываясь изящностью пальцев в рыжине моих волос, лицом утопая в кромке моих ключиц, - ведь я тебя придумал, Уизли. Да?

Его горячие губы спускались всё ниже, дразня, навевая желанное марево, запутывая.

- Потому что нельзя так, как ты… Не меня…Не сейчас.

И тут пузырь лопнул. Что-то пошло не так. Драко, которого я соткал в своём воображении, не мог такого сказать. Он, мальчик-мечта, не мог быть мной, не ожидавшим от мира ничего, кроме отвержения. Я должен был копнуть глубже, протянуть ему руку и вытянуть его из той тьмы, в которую он сам себя окунул.

В этот самый миг. Я был просто обязан.

Не я ли видел метку, изуродовавшую бархат кожи пару месяцев назад? Не я ли замечал измученное лицо, всего лишь отражавшее душевные метания? Не я ли с самого начала понимал, к чему это всё придёт?

Даже смешно. Рональд Уизли, раз в жизни получивший шанс поступить правильно ради того человека, который, казалось, был дороже самой жизни, собственноручно отдал его на произвол судьбы только оттого, что недостаточно верил в себя. Потому что продолжал обитать в самых тёмных закромах своей души и, что опоссум, предпочёл остаться частью декораций.

Надо было просто открыть рот и сказать те самые слова. Развеять сумрак, выпустить дым миражей в окно. Неважно, что бы ответил Малфой. Плевать, что на деле бы он оказался заносчивым, невыносимым и полным внутренних противоречий и комплексов. Как будто я этого и так не знал. И кому интересно, как бы отреагировало наше окружение?

Он в ту ночь был напуган, потерян и беззащитен. И всё, что я мог дать в ответ на это было зыбкое, как болото, приправленное вынашиваемой все эти годы желчью:

- Справедливо будет сказать, что мы придумали друг друга. И скоро ветер разнесёт наши песчаные замки по разные стороны света. Причём, мы оба можем только радоваться. Сами хозяева своим миражам, наконец-то. Разве не так, Малфой?

Я облачился в свои страхи, как в доспехи, и потому будто тыкал его носом в лужи своих же комплексов: вот тебе за то, что отвергал меня, раз за разом, каждым своим словом и жестом, одним своим существованием. А вот тебе за то, что это никогда не станет чем-то большим, чем две фигуры, распластанные друг на друге в комнате, которой и быть-то не должно, - из-за того, кто ты есть и чем ты становишься.

…Драко дёрнулся, и его выражение сиюминутно утратило и так несвойственную ему мягкость. Что-то болезненное промелькнуло в уголках упрямо поджатых губ, но он только сухо согласился:

- Так.

В ту ночь я постарался поскорее уснуть, чтобы забыть, как мы сами обращаем наши сны в кошмары. Он, наверное, тоже.