- Рон, поднимайся. Не время для меланхолии.

Моей сестре легко говорить: она молода и, несмотря на все внешние обстоятельства, по-своему счастлива, ведь она любима самим Избранным. И он, благо, известен своей живучестью.

Конечно, я и сам ненамного старше Джинни. Только вот иногда мне кажется, что мысленно я прожил уже множество жизней.

Мои дни в Хогвартсе, за исключением тех моментов, когда в них волчком врывались Гарри и тянущиеся за ним волоком приключения, были затянуты дымкой грёз. Мне нравилось представлять себя кем-то иным, и постепенно я сумел выковать свой внутренний Еиналеж, с неким подспудным мазохизмом сращивая осколки того, что случилось бы, будь я смышленее, ловчее или смелее.

Мелькавшие образы были привычно разнообразны: любая жизнь представлялась мне куда занимательнее моей собственной. Но эта сокрытая за пресной оболочкой пестрота позволяла мне сохранять статус-кво в реальности, которая и не думала куда-то деваться. Не будь её, не было бы и всеми терпимого Ронни Уизли, жизнелюбивого лежебоки и обжоры, обделенного упорством и тягой к лучшей жизни.

Возможно, именно эта противоречивость в моей натуре и притянула меня к Гарри, а после и к Гермионе. Говорят, именно такие, как я - то бишь случайные пассажиры повседневности, ничем не примечательные и даже бесталанные - и дружат с такими, как они, яркими, амбициозными и сильными. Я, в сущности, растворяюсь на их фоне, и иногда меня так это расстраивает, что мои чувства лавиной изрыгаются из меня, обращаясь в безотчётное раздражение, извечную зависть. Остывая, я неизменно пытаюсь напомнить себе, что таковой была моя сделка с Судьбой, и нельзя забывать, что Золотое Трио состоит из драгоценного металла лишь на две трети, позволяя своему чистому свету падать и на оставшийся элемент и тем самым не давая ему окончательно потускнеть.

Я мог бы тянуться к ним, но у меня не было сил. Вернее, не так: силы-то у меня были всегда, благо, здоров, как боров, однако мне изначально не хватало мотивации. Я никогда не стал бы умнее Билла, добрее Чарли, расторопнее Перси, остроумнее близнецов или харизматичнее Джинни. Самое фатальное в этом было то, что меня моя заурядность в общем-то устраивала, по меньшей мере, ровно до той поры, пока ко мне не пришло понимание - она мешает меня любить.

“Рональд Уизли! И где ты только пачкаешься? Твои братья куда более аккуратны, а ведь те же Джордж и Фред так непоседливы! И откуда ты взялся, такой неуклюжий…”.

“Сын, а ты не знаешь, что это за штука такая, вам случайно не рассказывали о ней на Маггловедении? Хотя, ладно, не забивай себе этим голову: я спрошу у Гарри или Гермионы, когда они будут гостить у нас. Лучше дождаться их”.

“Рон, я бы с радостью поиграл с тобой в плюй-камни, но меня ждёт Фред, мы вместе работаем над одной безумно прикольной штукой! А друг без друга близнецы ни на что не способны, ты же знаешь”.

“Чёрт, прости, Хогсмид отменяется, мне нужно отобрать новых ребят в команду по квиддичу. Ну, ты понимаешь”.

“Погулять? Рон, ты, должно быть, шутишь?! Ты ведь помнишь, что нам нужно написать эссе по Травологии и описать свойства Исчезательного зелья к следующему занятию профессора Снейпа?”.

Во мне не было жалости к себе, но и уверенность в том, что я способен стать кем-то - чем-то - большим, нежели я уже из себя представлял, во мне отсутствовала. От меня всё равно никто не ожидал свершений. Я всегда был и остаюсь придатком, элементом обыденности, и это нормально. В конце концов, у каждого в этой жизни своя роль, функция, если хотите, и подобных мне, представителей пустоглазой массы, всегда будет больше.

Заменимых. Спаривающихся. Существующих.

Никогда не единственных, любимых и живущих.

Таков порядок вещей.

Однако именно сейчас, когда шестеренке было попросту необходимо привычно закрутиться, я отказывался это делать. Мои друзья только что пережили одну из самых страшных ночей своих жизней, а мне представляется физически невозможным пошевелиться. Меньше всего на свете мне сейчас хотелось бы слушать про то, что Гарри пережил на Астрономической башне.

Им всем кажется, что мы потеряли святыню, своего лидера и наставника, а вместе с ним и всякое чувство того, что мы хоть где-то можем быть в безопасности. Если Пожиратели смогли проникнуть в Хогвартс, то ничто не является абсолютно неприкосновенным.

Этим людям, называющимся моими близкими, невдомёк, что и мне знакомо чувство утраты, только вот отнюдь не коллективной.

Ровно в ту же секунду, как я узнал о смерти Дамблдора, зеркало моей души тоже полетело вниз с головокружительной высоты, разлетаясь вдребезги.

И я не желаю с кем-либо делиться этой скорбью. Она только моя.

Лежа в своей крохотной комнатке в Норе и упираясь глазами в где-то пошедший трещинами причудливый узор на стене, я думаю о том, как так вышло, что однажды два моих мира, две части меня вышли из-под контроля. Впрочем тут и размышлять, в общем-то, нечего: слишком уж сильно во мне было желание того, чтобы хотя бы одна-единственная из моих иллюзий обрела плоть и кровь. Пусть мне было не дано однажды обратиться в ловкача или красавца, но, как мне тогда представлялось, я всё ещё мог попытать счастья в любви.

Она одна, казалось мне со всей силой юношеского максимализма, способна меня спасти, смахнув иллюзорную пелену, что пыль, с моей повседневности.

Я понимал, что неправильным было даже представлять то, как в один прекрасный день именно этот человек ворвётся в мою Судьбу и под набат заставит замолкнуть всех моих внутренних демонов, даря долгожданную свободу.

Когда я впервые опустил глаза на его тщедушное тельце, полное горделивой кичливости, я подумал, что он - что фарфоровая кукла. Такую приносишь к себе в дом, накладываешь на неё с кучу защитных чар, а потом ещё и убираешь на самую верхнюю полку, чтобы рука ненароком сама не потянулась дотронуться. Только и можешь, как дурак, целый день на неё пялиться, задрав голову.

Естественно, он просто не мог не оказаться Малфоем, и одно только это делало его моим естественным врагом. Чистокровный и предатель крови, слизеринец и гриффиндорец, мажор и нищеброд, роли распределены и сценарии прописаны загодя, не так ли? Его первые слова в мой адрес просто не могли не быть оскорблениями. Правильно Гарри его тогда отшил, наверное. А вот я бы ещё подумал.

Впоследствие практически ни одного моего дня в Хогвартсе не проходило без стычки с этим белобрысым недоразумением. Казалось бы, оскорбил его своим поступком мой друг, а нападал он в основном на меня, хотя и Герми доставалось, конечно. Наверное, он думал, что именно так сможет забраться ему под кожу, и расчёт был верным: Гарри заводился вполоборота, и в следующее мгновение - я знал наверняка - могло случиться что угодно, будь то дуэль, взаимные проклятия или летевшие туда-сюда кулаки. Когда случалось последнее, правда, зачинщиком почти всегда был я. Меня беспрестанно поражало, как Малфой, даже только что получивший удар поддых, никогда не отводил от меня своего переливчато-серебристого, полного насмешки, взгляда. Время шло, и с каждым разом я чувствовал себя бессильным в его власти чуть дольше. Для меня будто перестало иметь значение - кто, что, почему - весь мир сузился до одного простого как жизнь умозаключения: если мне, скомороху, и суждено отдать своё сердце на растерзание, то только ему, пусть даже он никогда и не поймёт, на кой оно его Величеству. Пусть. Зато мне, всему пустому и израненному изнутри, будет спокойно и радостно.

Я не должен был думать так о другом парне, да ещё и о Малфое. Это только наивная Гермиона могла думать, что маги в этом плане стоят на уровень выше магглов, а ведь нравы-то и традиционное распределение ролей никуда не деть, с волшебством или без. Вон, даже Дамблдор о своём юношеском увлечении Гриндевальдом помалкивал, а уж казалось бы: столько воды утекло, да и кого ему бояться? Мама меня за такие мысли, высказанные вслух, уже раз десять бы отправила на каторжные разборки с садовыми гномами, деланно возмущаясь, что всё это у меня в голосе, сплошь сплетни и ничего более. Но я нутром чувствовал - правда.