Такая реакция на подвальное видение понятна и удивления не вызывала. Сеулин привёл в качестве примера случай, происшедший с его знакомым, приглашённым на лесную прогулку. Компания забрела в дикий малинник. Не обошлось без царапин и порванной острыми шипами одежды. Эти неприятности были в полной мере компенсированы богатым сбором ягод и возможностью отведать малины от пуза прямо на месте. И вот там рассказчик столкнулся нос к носу с огромным медведем, известным своим пристрастием к сладкому. Медведь не рычал, не ревел, он просто молча, слегка удивлённо посмотрел на незваного гостя. Приятель-однополчанин, прошедший такое, что гражданскому человеку трудно увидеть даже в кошмарном сне, встретился взглядом с желтоватыми глазами медведя, машинально отметил размер его когтей и… думать перестал вообще. Он не помнил, как оказался в километре от малинника, где его разыскали пребывавшие в неведении участники прогулки.

Примечателен в этой истории со счастливым концом следующий факт: бежал он молча и, настолько ловко лавировал среди цепких кустов и деревьев, что его бегство никто не услышал. Красноармеец, выросший в городе, неоднократно познавший на войне истинный страх, впервые ощутил на себе, что есть ступор и полный провал в памяти.

Однако внимание Смагина привлекли не особенности реакции организма на стрессовую ситуацию. Он обратил внимание на тот факт, что и в видении инженера, и в случае со Свирским фигурировали большие деревья. Иван Пелехов назвал их ёлками, Гопа – соснами. Эти соображения он изложил Сеулину.

Михаил спросил разрешения приготовить чаю, сходил за кипятком, заварил стакан себе – Смагин отказался. Пауза получилась приличная – было время обдумать.

– Есть у меня предчувствие, – сказал Смагин, – наше это дело, наше. Разные места, разные люди. Если злоупотреблять, – он постучал указательным пальцев по пустому стакану, стоящему на столе, – всякое может быть. Но это – не тот случай. Картинки яркие и похожие.

Сеулин бросил на начальника удивлённый взгляд, отхлебнул из стакана.

– Имею в виду деревья, – продолжил Смагин. – Беру на себя смелость предположить: вряд ли кто-то из них, из наших фигурантов, мог бы назвать отличительные признаки этих деревьев или практически отличить ёлку от сосны. Скорее всего, речь идёт об образе крупных пихтовых, при определении которых большинство городских жителей ботаническим педантизмом не страдают.

Сеулин прикинул и согласился: он и сам с детства с завидным и нелогичным упрямством любую сосну называл ёлкой. Человеку, дружившему с лесом, такая вольная трактовка показалась бы очевидно нелепой.

– С деревьями – да, что-то в этом есть, – согласился Сеулин. – Но само виденье? Его природа?

– Это нам и предстоит выяснить – чтобы предчувствие нас или покинуло напрочь, или превратилось в рабочую версию. Или осталось не оправдавшимся предчувствием.

Он потрогал принесённый Сеулиным чайник – остыл. Михаил привстал, Смагин остановил его рукой.

– Надо срочно найти этого гопника. Инженера – на контроль. Ну, и, сам понимаешь – доскональный осмотр мест происшествия. Мест! Обоих. До ниточки с иголочкой, до пылинки, до соринки.

Думаю, читателю не надо прилагать много усилий, дабы представить себе городскую свалку. Зрелище, понятно, нелицеприятное, запахи – не гастрономические. Среди мусора бродят сытые и гордые вороны. Их более шустрые, настроенные на активный поиск собраться парят над хранилищем отбросов человеческих в надежде найти что-нибудь эксклюзивное. Кружится пыль, шевелятся бумажные отходы. Среди мусора лежит помятая газета. Ветерок приподнимает её, отрывает от земли и несёт ввысь. Там, где только что лежала газета – труп. Он виден с головы по грудь, остальное небрежно присыпано всяким барахлом.

Улетающую газету, а затем то, что было спрятано под ней, видит уставший с утра бомж, мужчина неопределённого возраста, специфической харизматической наружности с толстой кривой палкой в руке. На свалке он чувствует себя уверенно, однако труп его не воодушевляет. Он тяжело дышит, что-то бормочет и осторожно подходит к покойнику. Сквозь прерывистое дыхание пробивается: «Надо же, угораздило… А может, подфартило… Так никогда и не знаешь: с вечера – тост, а утром – погост…» Он подходит к покойнику, осторожно зацепляет палкой одежду и слегка оттягивает синюю спортивную куртку…

Таким был пролог истории, разыгравшейся в «лагере для беженцев». Речь идёт не о политических и тем более не о военных изгоях. Обитатели крайне замысловатого в архитектурном смысле бивуака были беженцами судьбы – так определяла свой статус их наиболее просвещённая часть.

Три строения, состоящие из брезента, кусков яркой ткани, обрывков одеял, картонных ящиков, оконного стёкла и прочего замысловатого материала. Большой очаг с кострищем, опорами и котлом приличных размеров, группа малых строений и приспособлений непонятного предназначения. Несколько внешне похожих обитателей обоего пола, хаотично снующих туда-сюда и потому не поддающихся счету.

Местный участковый инспектор и Демьян поначалу время от времени слега зажимали носы, подчёркивая своё отрицательное отношение к здешней атмосфере, но довольно быстро привыкли, смирились и почувствовали себя уверенней. Участковый держал в руке полиэтиленовый пакет, где ясно просматривался какой-то блестящий предмет. Взгляд его, как и Демьяна, был строг. И смотрели они с укоризной и строгостью на героя пролога по имени Леха. Леха не имел армейской подготовки, но стоял по стойке «смирно». Ему было страшно, стыдно и вообще он был не согласен с началом и развитием событий сегодняшнего дня.

– Ты что – даже день не можешь вспомнить? – продолжил разбор полётов участковый.

– Не могу, начальник. Старался – не могу.

– Сколько времени прошло – день, два, три, неделя? Ты что – совсем? – попытался разнообразить опрос полицейский.

– Не знаю. Может, дня два-три… Дел-то много, всего не упомнишь. У меня все дни – как вчерашний…

– Может, тебе помочь? – строго спросил участковый.

– Не, начальник, здесь даже помощь не поможет. Это – прострация мозга… – задумчиво, подчёркивая свою озабоченность обсуждаемым вопросом, ответил Леха, не видя радужных перспектив в продолжении разговора.

На то и лагерь беженцев судьбы, чтобы она, судьба, хотя бы изредка являлась в позитивном образе. На этот раз образом стала решительно подошедшая женщина. Она энергично вытирала руки тряпкой, напоминающей полотенце, возможно, тем самым подчёркивая свои лидерские преференции в этом лагере. Доброжелательно, уверенно она внесла струю надежды в разговор:

– Просрация у него, товарищ командир. Жмурика он нашёл седьмого числа, утром. А восьмого у меня день рождения, пока помню. Деньжат срубил, падла, слухалку эту… – она показала «полотенцем» на пакет, где лежал стетоскоп, подумала и сформулировала: – Неразумно изъял. И всё спрятал. А орлы наши, – помощница гордо обвела взглядом территорию и обитателей лагеря, – нашли, чухало ему начистили, деньги – в коммуну, а слухалку ему оставили – пусть мозги лечит…

Леха виновато развёл руками и благодарно указал своим собеседникам на свою коллегу: мол, видите, теперь всё ясно… Но ясно было не всё. Вмешался Демьян:

– Сигареты у него были?

Леха задумался: где ж здесь подвох.

– Сигареты? Что – не понятно? – продублировал участковый.

– А-а-а, так ещё и сигареты… – присоединилась женщина и дорисовала для полноты восприятия информации картину: – Товарищ командир, он у нас новенький. Не коммунар ещё – кандидат. Не знает, что мы с властью дружим и за покой наш власти нашей очень даже благодарны.

Участковый скривился. Леха понял, что молчать нельзя.

– Так и было. А слухалку оставили, – сказал он сокрушённо.

– Сигареты? – грозно спросил Демьян.

– Была пачка, мятая, початая…

– Где они?

– Понятно, где…

И опять судьба. Решительная предводительница на несколько секунд зашла в строение, представляющее, надо полагать, жилую часть, и вышла, победно демонстрируя зажатые в ладонь две сигареты.