Кончилось все тем, князь выгнал его из города, запретив появляться там до тех пор, пока тот не придумает чего-нибудь новенького. Три дня герой и сын героя плутал по лесу, пока не наткнулся на небесный дом. Ел грибы, ягоды, благо лес был щедрым, и этого добра хватало. Все бы ничего, если б не дождь, короткая рубаха и босые ноги. Время от времени он во весь голос высказывал свои самые сокровенные мысли о князе, о данном папаше слове, о принципах воспитания смирения и его роли в выстраивании жизненного пути, однако, несмотря на бушующий в душе праведный гнев, Ирокезов младший понимал, что выбраться из этого щекотливого положения ему поможет только новая сказка. Взглянув на небесный дом и вышедших из него клещей, он подумал:

— Пусть начало будет обычным, как тут принято: «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, под управлением сильномогучего князя жили-были дед да баба. Жили они в чаще леса, под развесистой березой…»

Дальше дело встало. Некоторое время сказочник задумчиво смотрел на небо. Не найдя там ничего такого, что можно было бы вставить в сказку он перевел взгляд вниз.

Трава на поляне шевелилась. Привстав, он увидел, как, раздвигая траву, чуть в стороне от него, прокатился небольшой коричневый шар. Сказочник посмотрел на клещей, продолжавших препираться, на березу, на шар и решил идти за ним.

Клещи и береза дали ему начало сказки, а шар мог дать ее продолжение. Он отпустил шар шагов на двадцать вперед и пошел следом, не выпуская его из виду.

— Итак, жили-были дед и баба. Жили они в самой середине леса под развесистой березой и под управлением князя…

В животе у него заурчало. Желудок напоминал, что неплохо бы подкрепиться, например, куриной лапшой. Думая об этом и рассматривая шар, Ирокезов-младший понял, что больше всего он напоминает ему ковригу хлеба. Хорошо пропеченную, с хрустящей корочкой.

— Вот однажды испекла баба каравай. Нет, не каравай, а колобок… — поправил он сам себя. — «Хороший получился колобок, пышный да румяный, а внутри — изюминка.»

Мысли Ирокезова вновь отлетели в область гастрономии. Задумавшись, он упустил момент, когда самокатная диковина остановилась. Она издала тонкий мелодичный свист и завертелась на месте. Герой поднял глаза. Впереди, на пеньке, столбиком стоял заяц и во все глаза смотрел на свистящий колобок.

«Тоже, верно, голодный», — с симпатией подумал сказочник. Глаза у зайца горели. Колобок, не приближаясь к пеньку, обкатился вокруг него, что-то высвистывая, и отправился дальше. Заяц же заверещал и, сбросив оцепенение, резво сиганул в кусты.

— Вот тебе и съел, — философски подумал Ирокезов-младший, — самого чуть не съели.

Колобок покатился дальше, а следом, осторожно ставя босые ноги, пошел сказочник. Дождь кончился. Выглянувшее солнце пекло спину. В голове у путешествующего не по своей воли сказочника, постепенно складывалась новая история.

— Сначала заяц, потом волк, ну может быть медведь. А вот что дальше?

Через полчаса они подошли, к небольшой речушке. Бревна рядом не случилось и изгнанник, подтянув рубаху повыше, перешел её вброд. Колобок же, докатившись до берега, упруго оттолкнулся и перелетел на другой берег.

— Правильно, — рассудил сказочник, — рыба нам не нужна. О чем с рыбой разговаривать? Это ведь не попугай…

Уже не думая о еде, он наблюдал за колобком. Нужно было решать, чем заканчивать сказку.

Он вспомнил княжеского сына — шустрого мальчишку, вечно норовившего удрать из дома: то ли в лес за ягодами, то ли на реку за рыбой, и понял, чего ему не хватает. Морали. В памяти всплыл голос няньки, выговаривающей ребенку:

— «Не ходи в лес, там медведь живет, вот он тебя задавит!»

— Ладно — подумал Ирокезов — младший. — Сперва заяц, потом волк, потом медведь, а потом его сожрут. Чтоб без спросу в лес не бегал. Лиса, например, или хорек.

….Раздвигая траву Искатель катился по одному ему ведомому маршруту, а вслед ему, шевеля губами, смотрел Ирокезов младший. В шевелении его губ уже можно было угадать:

— Я от дедушки ушел, Я от бабушки ушел.

А от тебя, дружок, и подавно уйду.

Таким образом, было положено начало созданию древнерусского фольклора.

Звезды на востоке медленно теряли свой блеск.

Сквозь предутренний туман, поднимавшийся с реки, они казались неясными и ненадежными, словно эскимо на солнцепеке, но это только добавляло им прелести. Нежный романтизм, определенно присутствовавший в атмосфере, смягчал шоколадную горечь сформировавшегося в голове Ирокезова младшего образа.

Небо светлело, приобретая ту легкую прозрачность, какая разливается в воздухе перед самым рассветом, воздух чистотой и свежестью ласкал обоняние, а тишина….

Впрочем, о тишине ничего нового не скажешь. Тишина была самого высокого класса, не гробовая, конечно, а возвышенно-торжественная. Такая бывает в то мгновение, когда дирижер военного оркестра уже решил взмахнуть своей палочкой, но рука его еще не знала об этом.

Собственно, именно тишина, да еще редкая прозрачность атмосферы и привели Ирокезовых в Баальбек. Полтораста лет назад они случайно открыли для себя это место и сумели оценить его прелесть.

Теперь несколько раз в году они обязательно находили возможность вернуться сюда и посидеть на клочке Ливанской земли, поднятым метров на двадцать в небо, чтоб в день весеннего равноденствия насладиться восходом солнца.

Ирокезов младший лежал на охапке тростника, подперев руками голову, и медитировал. Отец устроился рядом на скрещенных ногах. И сын, и отец смотрели на восток, дожидаясь первых лучей, изредка поглядывая вниз. Там, у подошвы холма, недалеко от реки жались друг к другу два десятка хижин, презрительно обозванных Ирокезовым младшим «шалашами». Над хижинами вился легкий дымок, полосовавший предрассветное небо.

— Вот гады! — раздраженно сказал Ирокезов младший, выплывая из нирваны. — Где хотят, там и селятся! Ну что за люди!

Папаша только поморщился. Дым ему, конечно, тоже мешал, но обращать на него внимание, отвлекаться от возвышенного хода мыслей он не собирался. Слишком хорош был рассвет.

Видя папашино безразличие, сын добавил:

— Пока-то дым… А дальше, глядишь, и навозом потянет…

Папаша опять поморщился, не дав сыну договорить.

— Кривись, папенька, кривись… — раздраженно продолжил монолог Ирокезов младший. — Шевели мордой-то, а они тем временем тут сортир поставят. Вот тогда и заживем на славу!

Это чудесное место ему очень нравилось, и он, как и в прошлом году, готов был защищать его от любых посягательств. В сердцах он вскочил с тростника. Сжимая кулаки, сын стоял перед отцом, ожидая слова, намека, выражения лица, наконец… Согласись с ним тот, да что там согласись, просто поморщись, и он разнес бы эти шалаши в пыль, втоптал бы в землю, но отец ответил иначе.

— По существу ты, хотя и прав, все же глубоко заблуждаешься. От них пользы больше чем вреда. От тебя — да. Одно расстройство, а эти бедняки хоть финиками нас угостят… Уйди. Не засти…

Ирокезов младший сел на место.

Уважая папашин ум, он, тем не менее, был закоренелым пессимистом, если дело касалось людей. Надо сказать, что его пессимизм часто оправдывался, а значит, для него были реальные основания.

Впрочем, в этом случае искать виноватых было глупо. Сами были виноваты.

Когда в прошлый раз они прибыли на этот холм отдохнуть душой и встретиться с прекрасным, то обнаружили прямо на вершине отряд египетских строителей, вовсю ведущих геодезические работы и фараона Митанха. У последнего кажется, была еще какая-то цифра в имени, но Ирокезов младший ее не запомнил. В тот раз, после того как они разогнали и строителей, и фараоново войско, тот пытался объясниться и называл себя полностью, но Ирокезов младший и слушать его не стал.

— Ага. Как же. Буду я вас, фараонов еще и пересчитывать, — объяснил он вопившему от страха монарху перед тем, как забросил того в реку.