Дворянская приставка фон перед фамилией Вальтера исчезла тогда же. Вышеупомянутые словоохотливые сослуживцы сообщили новому русскому начальству, что, дескать, сам разжалованный фон Бравен потребовал этого. Мол, не пристало простому немецкому солдату щеголять своими аристократическими корнями.

– Честь рядового на войне порой выше иной фельдмаршальской! – не без дворянского пафоса, по словам свидетелей, отреагировал на приговор трибунала бывший гауптман, бывший командир танковой полуроты северной группировки шестой армии Паулюса.

– Присаживайтесь, Вальтер, – без показного радушия, но мягко указал Сташевич на стоящий посреди кабинета стул.

– Данке! Благодарю, гражданин капитан, – кивнул немец и, поджав длинные ноги, уселся на предложенное место.

Для создания атмосферы доверительности в разговоре с военнопленными Сташевич сразу переходил на немецкий.

– Битте, – щелкнув кнопкой, капитан раскрыл свой «гостевой» портсигар, набитый папиросами как раз для таких случаев.

Однако «гость» отказался от ароматного курева, предложенного не за просто так. Выудив откуда-то из-за обшлага фуражки кривую самокрутку и спичку, Вальтер чиркнул ею о половинку серной полоски коробка. После того как он скромно закурил собственную цигарку, едкий вонючий дым мгновенно наполнил кабинет Сташевича. Это не был запах неба и тайги – махорку в желтой самокрутке смешали не только с куриным пометом и жжеными портянками, но и еще черт знает с чем.

Опытные товарищи как-то просветили капитана Сташевича, что махорка и табак – разные виды растений. Но не до такой же степени! Пересилив отвращение к мерзкому запаху, Андрей встал, чтобы обойти стол и непринуждённо присесть на его край. Сделал он это по старому сценарию, давно разработанному им ещё во время военной службы в Смерше. Так он поступил лишь затем, чтобы оказаться ближе к собеседнику – буквально и во всех смыслах.

– Как же так, Вальтер? – с лёгкой печалью и почти отцовской заботой в голосе осведомился капитан. – Вы ведь в Дальлаге, до перевода к нам, в стахановцах числились! Бригадой передовиков производства руководили. Премии получали. До пятидесяти рублей в месяц доходило. И вдруг! На новом месте такое серьёзнейшее нарушение режима.

Слово «стахановец», похищенное из советского новояза для использования в немецкой речи, вызвало на тонких губах Бравена едва заметную мимолётную усмешку. Не слишком способные к славянской фонетике немцы старались избегать подобных инородных словечек. Даже самые отъявленные полиглоты могли произнести их лишь по складам. Что-то вроде: «Стах-хан-офес».

Бравен молчал, потягивая цигарку и глядя в пол.

– И всё-таки, Вальтер, за что вы старшину Шнитке убить пытались? – не отставал Сташевич. – Что такого он сказал или сделал?

Вальтер поднял на Андрея глаза, и тот едва не вздрогнул от неожиданности. Капитану вдруг показалось, что он уже где-то видел этот безмятежный небесно-голубой взгляд. Причём совсем недавно.

– Осмелюсь доложить, гражданин капитан, – перешёл вдруг на русский язык Бравен. – Если я кого-то хочу убить, то довожу дело до конца. Эту мразь Шнитке я лишь слегка порезал. Больно, но не смертельно. Теперь он изо всех сил постарается держаться от меня подальше.

Немец говорил по-русски весьма неплохо, хотя и с заметным акцентом.

– Такую развитую русскую речь иностранцу можно приобрести только одним путём: через прочитанные книги. Разумеется, в подлиннике, – заметил про себя Сташевич. Но вслух сказал иное: – А, собственно, Вальтер, вы разве не хотите поскорее вернуться домой?

Бравен машинально кивнул, а капитан продолжил наступление:

– Это вполне возможно, вы ведь не военный преступник. Только для этого рано или поздно придётся начать сотрудничать с администрацией. Разумеется, исключительно в моём лице и без малейшей огласки. Не скрою, я в этом заинтересован. Вы, Вальтер, прирождённый вожак – к вам тянутся соотечественники. Такие люди всегда и везде в центре внимания. Они в равной степени могут быть как весьма полезны, так и чрезвычайно вредны, если не сказать опасны…

Бравен в ответ лишь неопределённо пожал плечами. При этом он прекрасно понимал, подобная манера общения не может не вызвать у гражданина капитана ничего, кроме раздражения. Тем не менее Сташевич не рассердился. Наоборот, он вдруг хитровато прищурился. Ни дать ни взять киношный Ильич! То ли из мальчишеского озорства, то ли от избытка опасно-специфичного польского юмора капитан припустил картавинки в дикцию. И продолжил импровизировать, окончательно перейдя на русский:

– Отчего это вы, батенька, так вдруг возненавидели нашего главного лагерного старшину? Может, всё дело в том, что Вольдемар Шнитке убеждённый антифашист, кандидат в члены нашей партии, а потому активно помогает администрации в идеологической перековке своих соотечественников? Верной дорогой идёт товарищ, вот вы и злобствуете! Или же дело в обычном соперничестве со старшиной Шнитке? Двух вожаков в одной стае не бывает? Банальная ревность! Я угадал? Не так ли, любезнейший?

Военнопленных по выходным и праздникам усердно пичкали киношной ленинианой. И, между прочим, ничто так не сближает людей, как доброжелательный намёк на то, что ты видишь в своём новом знакомом умного собеседника, наделённого тонким чувством юмора.

По мелькнувшей в небесно-голубых глазах Вальтера насмешливой искре Сташевич понял – его псевдотонкая психологическая игра разгадана. Как и ожидалось, Вальтер оказался законченным упрямцем, к тому же весьма проницательным. Как ни крути, но по-ленински обаять его не получилось.

– И какого чёрта я перед этим немцем кривлялся? Психолог, блин. Клоун клоуном, – с досадой выругал себя Андрей. Вслух же сухо распорядился: – Можете идти в отряд, Бравен.

В ответ на вопросительный взгляд немца добавил:

– Конвой я отпустил. Вы освобождены из штрафного барака. Тем не менее расследование вашего вопиющего проступка продолжается. Подумайте о своей судьбе, Вальтер. До свиданья.

Бравен вышел из кабинета неспешно. Постоял на дощатом крыльце здания лагерной администрации. Чуть прищурившись, взглянул на запад, в сторону садящегося солнца. Большая часть огромного темно-бордового диска уже почти скрылась за верхушками высоких серо-зелёных деревьев.

Здесь, в лагере, пахло иначе, чем в тайге. И сразу вспомнился мощный хвойный запах свежеповаленной сосны. Вальтер ощутил лёгкое покалывание в ладонях, словно и в самом деле коснулся ими колючих веток. Он поднял воротник ватного бушлата и побрёл в сторону длинного сумрачного барака. Дневальный у входа в жилое помещение отреагировал на его появление не слишком эмоционально. Он ничего не сказал, лишь молча кивнул пришельцу да опасливо покосился вслед.

В кабинет к старшине Бравен вошел на следующий день после прибытия в Бирюслаг. Впрочем, какой там кабинет? Просто отдельная, переделанная из чулана каморка в бараке. Эти «хоромы» скудно освещал свет тусклой, запитанной от мазутного генератора жёлтой лампочки под газетным абажуром. Войдя внутрь этой комнатушки, Вальтер отрапортовал старшине о прибытии. Тот сидел за грубо сколоченным из ящичных досок столом с выражением собственной значимости на жутковатой старообразной физиономии. Словно морщинами, она оказалась изуродованной мельчайшими бесчисленными шрамами. На остром бледном носу старшины красовалось самодельное проволочное пенсне, исполненное лагерными умельцами.

– Проходите, гауптман! – раздвинул Шнитке в неожиданно любезной улыбке тонкие бледные губы. – Присаживайтесь.

– Я рядовой штрафной роты, да и то бывший, – буркнул Бравен. Но на предложенный табурет всё-таки присел.

– Вас, наверное, удивляет моя осведомлённость, герр барон. Но что есть, то есть, – всё с той же любезной улыбкой продолжил Шнитке.

– Спасибо, что не назвали фра́йхерром[21], господин главный лагерный старшина. В этих стенах такое обращение более чем уместно, – с кривой ухмылкой съязвил в ответ Вальтер.