Нелепо, конечно, да и коллеги-особисты не дураки. Многие всё поняли, догадались о том, как было. Однако Сташевича уважали, а Рюмина не любили. Так и записали лейтенанта в позорные предатели. С голубой душой, как говорится…

Как там водилось у польской шляхты? «Жизнь за жизнь! Кровь за кровь! Честь за честь!»

Отделение ГУПВИ[14] Тайшетского района Иркутской области нашлось без труда. Оно располагалось в самом центре рабочего посёлка Бирюса, в сером двухэтажном дощатом домике. Здесь Сташевича приняли в прямом смысле слова «с распростёртыми объятьями».

Не успел капитан по всей форме доложить о прибытии тощему подполковнику, сидящему за деревянным, покрытым красным лаком столом, как со стуком распахнулась дверь позади. Андрей автоматически полуобернулся и оторопел. Растопырив руки-брёвна, на него пёр кряжистый военный со страшноватой, заросшей бурой щетиной физиономией. Местный красавец ещё с зимы не переобулся в сапоги, оставаясь в мохнатых собачьих унтах. Дополняли его безумный гардероб зелёные офицерские галифе и тёмно-синий китель нараспашку. Бывший разведчик-смершевец привык уделять деталям особое внимание.

– А пуговицы-то у нас неуставные! Маршальско-генеральские, с государственным гербом цацки. Такие блестяшки для высшего комсостава на монетном дворе вручную льют из ювелирной рандоли[15]. Форсите, товарищ майор! – усмехнулся про себя капитан Сташевич.

Вместо белой сорочки под расстёгнутым кителем военного темнела поддевка с начёсом, шерстяная и совершенно неуставная. Тяжелая стать и дремучий лик новообретённого начальника неожиданно настроили Сташевича на весёлые мысли.

«Что за дикий сине-зелёный мундир с майорскими погонами?! И какие сумасшедшие цыгане вырядили этого Михаила Потапыча в столь непотребный вид?» – усмехнулся про себя Андрей.

– Рад! Сердечно рад вам, товарищ капитан! – взревел «Потапыч» и заключил Сташевича в могучие объятья.

Радость майора была искренней и неподдельной. У обнятого товарища капитана, кандидата в мастера спорта по самбо и вольной борьбе, между прочим, натурально захрустели кости.

Тем временем «Потапыч» разомкнул объятья и чуть отстранил от себя Андрея.

«Сейчас этот здоровяк по-отцовски попросит: «А поворотись-ка, сынку! «» – почти уверенно предположил Сташевич.

Цитирования из «Тараса Бульбы», однако, не последовало. «Дремучий» майор оскалил в приветливой ухмылке крепкие зубы с острыми клыками, тёмными от чифиря, и пристально уставился на вновь прибывшего офицера.

– Ждём вас, товарищ капитан! Давно ждём! Работы невпроворот. Будете у меня служить начальником оперчасти. По лагерным понятиям – «кумом». Дорогу железную строим, а контингент у нас немчура пленная. Общаться-то надо как-то с рабочей силой. К тому же будет с кем интеллигентным словом перемолвиться. А то ведь кругом одно зверьё таёжное, да ещё двуногое…

Странные, пугающе нечеловеческие глаза оказались у этого небритого офицера. Небольшие, гипнотизирующе-круглые и пронзительные. Радужка цвета бледного янтаря в золотистую крапинку. Зрачок, как и положено, чёрный, хотя и некруглый, а кошачий, чуть заметно вытянутый по вертикали.

«Господи, глаза амурского тигра», – мелькнула в озадаченном мозгу Андрея странная мысль.

Он почему-то был совершенно уверен, что у амурского тигра именно такие глаза.

«Да откуда здесь тигру взяться? Этим кошкам в Приморье место. Может быть, в Уссурийском крае еще. А это, как говорится, два лаптя по карте», – поправил капитана Сташевича всё ещё сидящий в нём студент универа. Этот занудный молодой человек обладал обширной эрудицией, порой не ко времени выскакивающей на волю.

И тут же Андрей вновь усмехнулся себе:

«Ай да майор! Ай да медведь с глазами тигра! И где? В управлении ГУЛАГа, посреди глухого таёжного посёлка… «Остров доктора Моро»,[16] да и только…

Начальника Бирюсинского лагеря для военнопленных звали вполне по-человечески – Иван Петрович. А вот фамилия у желтоглазого майора выдалась под стать внешности. Странная такая фамилия – Бабр…

– Я тебе, Казимирыч, пока мы в дороге, всю диспозицию нашего Бирюслага в русле текущего момента растолкую. Ать! Дрыть его!

Майорское междометие «дрыть его», как догадался Сташевич, относилось не столько к текущему моменту, сколько к очередному ухабу на лесной дороге. Как раз на нем изрядно подбросило транспорт майора, видавший виды тёмно-зелёный грузовичок. Благо крышей колымаге служил натянутый брезентовый верх, а то не миновать Андрею сотрясения мозга с изрядной гематомой на темени в придачу.

– Ты, Казимирыч, главное дело, не тушуйся, мы здесь без предрассудков. Будь ты хоть Казимирыч, хоть Израилич, а пущай даже и Адольфыч! Тем более что по матушке ты парень наших, русских кровей. Андрюха Сиротин! Я, естественно, прежде чем тебя сватать, с личным делом своего будущего зама ознакомился, – продолжал вещать Бабр, полуобернувшись с водительского сиденья диковинного авто, никогда не виданного Андреем раньше.

Надо сказать, что капитан обратил внимание на это зелёное диво ещё возле управления. Чудна́я «физиономия» этой машины бросалась в глаза. Раскосая и какая-то «рыбно-морская», она была украшена длинным, вытянутым по вертикали сетчатым радиатором. А необычные, близко посаженные глазки-фары отчего-то навеяли Андрею Сташевичу романтические грёзы детства – полузабытые изумрудно-голубые мечты о бескрайних океанских просторах, где царственно бороздили просторы великолепные чёрно-синие звери, огромные чудо-юдо киты.

В центре радиатора красовалась большая пятиконечная звезда. Она блестела следами давно облезшего золотистого лака. Перекрикивая тревожно подвывающий и чем-то лязгающий движок, Сташевич громко поинтересовался:

– Что это у вас, товарищ майор, за грузовичок? Я таких красавцев ни разу за всю войну не встречал.

Спросил он про машину с двойной целью. Во-первых, действительно удовлетворить любопытство. А во-вторых, сменить тему. Хотелось замять «зело мутные» майорские речи о полукровках и Израиличах, а также не к ночи упомянутых Адольфовичах.

– А, эта? – рассеянно переспросил Бабр и нежно погладил огромное, словно корабельный штурвал, рулевое колесо цвета слоновой кости. – Японочка! «Курога́не»[17]. Мой личный трофей сорокового года. Аж от самого Халхин-Гола её гнал. И ничего, выдержала. У меня, пока не развалилась, ещё и командирская легковушка была. Махонькая, лёгкая, но проходимая.

– Да ну? – поразился Сташевич.

– Ага. В твоих Европах, капитан, такую японистую красоту не встретить. У вас там всё больше «Опеля» да «Виллисы». Немцы трофейные и американцы ленд-лизовские. Да ты не тревожься, Казимирыч, – хитро прищурив тигриные глаза, добавил он вдруг. – У нас тут народ посвободнее, чем в ваших столицах будет, за каждым словом не следит, не напрягается. Дальше матушки Сибири-то не сошлют. Главное, чтобы ты мужик правильный оказался. И с пониманием! Ать! Дрыть его!

За бортом диковинной японской машины быстро темнело, по обе стороны лесной дороги маячила неприступной стеной тайга. Андрей покосился на широкую спину майора.

«М-да, мрачноватая атмосфера. Даже какая-то зловещая! – вздохнув, подумал Сташевич. – Что-то подобное я испытал мальчишкой, когда в конце ещё относительно фривольных двадцатых по ночам зачитывался привезёнными отцом из-за границы тонкими, в мягких обложках книжками польского издательства «Гебетнер и Вольф». Это были переведённые с английского, входившие тогда в моду американские детективы в стиле нуар. А что? Чем не начало чёрного романа?

…«Вокруг царила непроглядная ночь. Стоял тёмной стеной дикий непроходимый лес. А за рулём везущей меня в неизвестность ветхой машины сидел похожий на лесного оборотня человек»…