– Ай, опять вы свое, ваше благородие,– десятник хмуро сгорстил рожь усов.– Тошно… вестимо тошно, однако ж сколь душу рвать? Уж что на судьбе написано… стало быть… Вот ты не поверишь, Ляксеич…

– Ты прав, голубчик, я не поверю.

– Да ты погодь, погодь, вашбродие! Ай, опять рукой машете… Ну будя, будя вам. Вы вот сами-то знаете, где вы у меня со своей хмурью сидите?

– Нет, братец. Но знаю, где у меня ты. И не рассчитывай, что я нынче не чаю в тебе души. Лучше отстань. Скверь у меня одна на языке, да и на сердце тож. Что я скажу его превосходительству? Что не смог, не сумел обуздать испанца? Что бес попутал меня, али черт встрял?

– Да полноте, ваше благородие. Мать ее, суку!.. Как есть, так и рубаните. Мы-то, как будто, не в малине сласти искали. При вас были, подтвердим клятвенно, так мол и так – не хочут испанцы лада с нами. Сосуть кровь нашу, твари! А уж на то воля Господня… Хлипкая сия посудина – политика, не для насекомого ума, хотя и у нас в душе свои мажоры с минорами имеются. Ну-с, что вы примолчались, батюшка Мстислав Ляксеич, колосок вы наш золотистый?.. Не боись! Дале как проживать будем – время подскажет. Прикончим давай мы енту разговору. А еж-ли чо, я уж не раз тебе заговорил: пики к бою, сабли вон, и айда. Ужли мы не казаки? Тогда на кой хрен мы тут кобылам хвосты чешем да сталь точим? Наши еще дадут им чистоты. Морду-то им собьем в сливки за Россию-Мать.

– Ладно, будет брехать, Борис Константинович.

Сотник придержал коня, приказав подтянуться – подъ-езжали.

Закат окутал алым воду, горы, леса. Чисто и далеко слышался визг двуручной пилы, распускающей лиственничный брус.

– Прихватить крючки, ремни подтянуть, братцы! —сотник стегнул меж ушей плетью вставшего на дыбы жеребца.– Вот-вот сторожевик в колокол ахнет. Ну, голуби, с Богом.

* * *

– Батюшка наш, Иван Александрович, велели-с вашей милости без промедления к нему в комендантский дом ступать.– Федор Колотыгин, мелко жмурясь глазами, обнял спрыгнувшего с коня сотника.– А ну, отойди, бабы, дайте пройти их благородию-с! Да скотину отгони, Дарья! Куды ты с коровьим навозом?

– Ну, спаси нас, Христосе, угодил! Вернулись наши защитники! – жены и матери приехавших казаков не прятали слез, бросались обнимать своих, растаскивая их по домам; дети сноровисто отгоняли прутками коней и принимались таскать воду для бань; едко и тепло пахнэло дымком, смородиновым листом и мятой.

* * *

– Ну-с, голубчик, и как у нас насчет любезностей с Монтереем? Оживи душу… Дай надёжу… Сердце уж какой день к ряду растравлено!

Иван Александрович не удержался, как мальчишка сорвался со стула, заключил в объятия сотника.

– Катенька, душа моя! Ну что же ты, право, не привечаешь Мстислава Ляксеича? Садись, брат, в красный угол, вечерять будем, разговор держать. Катерина, свечей купнее запали. Да ты в самовар-то не смотрись, брат: не зеркало, много не узришь. Хорош, как хорош, квасу иль чего изволишь с дороги домой?

– Здравия желаю, ваше превосходительство.– Мсти-слав щелкнул каблуками, мертвенно бряцнув шпорами.

Всю дорогу от терзался предстоящим свиданием. Он зело любил своего отца-командира, безмерно уважал и его тихую, ласковую жену, но теперь… Самая война и возможная гибель русской фортеции во всей ее чудовищной нелепости, право, виделась ему проще и казалась не столь страшною, как сии мгновения, выпадающие как бы из времени, как бы из самой прежде понятной и логичной жизни. «Боже правый, как же прикажешь нынче смотреть в глаза, как прикажешь говорить, как отвечать, как думать?» Самое простое сотнику казалось: по форме рапортовать о случившемся в Монтерее и поскорее, без лишних слов и объяснений, покинуть комендантский дом, но именно это самое простое и стало нынче непостижимо сложным, ужасным в своей нечеловеческой жестокости.

Смущало и другое: Дьяков не помнил Ивана Александ-ровича таким словоохотливым, с тревожно сухим, лихорадочным блеском в глазах. И хотя сильная воля и жизнь, сидевшие в нем, расцвечивали его бледные сухие щеки румянцем, румянец этот казался нынче болезненным, точно крапивный ожог, точно жаркая сыпь лихорадки, что схватила и цепко держала в своих объятиях здоровую, крепкую плоть.

– Ложка лучше чем пистолет, Мстислав Алексеевич, не дает осечки… Прошу вас к столу,– Катерина, качнув полным бедром, поставила на стол дымящуюся латку с рубленой индюшкой и томленной в масле фасолью.—Сколько ни предлагала отведать красавцу своему – полный отказ: ждал вас, голубчик… вы уж не откажитесь, ради Христа.

Хозяйка улыбнулась Дьякову мягкой индейской улыбкой, в которой читалась скорбь, и тихо, едва слышно, шепнула:

– Ой, съест он тебя, ежли дурну весть привез. Будь осторожен. Весь день киснул да каменел лицом.

– Катерина! – ложки с тарелками сердито звякнули, дрогнув на столе. Кусков недовольно кольнул взглядом жену.– Что-то ты нонче стала на вздох глубока да на слезу скора. Смотри, не лезь в мужье дело. И не жалься, всех слез не вычерпашь. Да цыть ты! А не то живо провожу отсель. Ох уж, эти бабы, брат,– комендант покачал седеющей на висках головой.– И жить с ими нельзя, и застрелить жалко. Благо, что хоть правда и сила за нами, а не за юбкой… Ну да ладно, не томи боле, что велел передать губернатор?

– Что будет драться до последнего испанца.

В наступившей паузе слышно было, как в опочивальне по-бабьи глубоко и жалобно охнула Катерина, задушив свою скорбь в подушке. Однако лицо коменданта не дрогнуло, лишь крепче взялось испариной. Оставив ложку в тарелке, он долго глядел на неровное пламя свечи, после чего сухо изрек:

– Что ты?

– Сказал, что ежели его высокопревосходительство жаждет сего, то русские крепко противиться не станут… И если до последнего, то значит до последнего испанца.

– Ну что же, так… так-так… Укрой и оборони нас, Царица Небесная! Нам надоела вся эта война, только с французом сладили… Сыты по горло… А испанец, похоже, наоборот – голоден.

Кусков, оставаясь неподвижным, заложил правую руку за борт кафтана, совсем позабыв про тушеную индюшку. Помолчали. Командир странно улыбнулся, слушая нежный свирист русского сверчка, бережно привезенного в берестяной коробке из-за океана. Душа тосковала по баюкающей колыбельной… Америка такого «певуна» не знала… Цикады трещали совсем не так, на чужом языке, и резали слух, как кавказская иль цыганская речь на русском базаре.

– Мал жаворонок, да петь умеет; ворон большой, да только каркает. А этот мил, шельмец,– комендант тепло улыбнулся морщинками глаз.– Здесь и соловьев, брат ты мой, нет… А как бы их щас сердце послушало…

Сотник согласно кивнул головой, зачерпнув ложкой фасоль.

– Все беды на земле из-за зависти, друже. Именно здесь и завязался на русско-испанской нитке узел. Видишь ли,– Иван Александрович процедил сквозь зубы спертый воздух избы.– Испанцы слабы, потому и жестоки. Наша землица в этих местах для них как красная барышня на выданье… Вот они, мать их… и делают в нашу сторону кобелиную стойку. Продержаться нам след до подмоги, есаул58. Ежели мы только им сейчас хоть щиколотку оголим из-под юбки, опустим ресницы – затопчут как девку, разорвут. В наступлении испанец смелее льва…

– Зато в отступлении хуже зайца,– Мстислав зачерпнул из ароматно дымящейся латки добавки.– Наши тоже суровы в своей удали. А я после его угощенья, Иван Александрович, затаил обиду крепкую. Говорил ихний губернатор со мной, как с сопливым мальцом… Правда, пригласил к себе после часу терпенья нашего у крепостных ворот…

– Но всё ж пригласил?

– Так, для регламенту иль почету… А может, и просто место было, чтобы унизить, значит.

– Тьфу на них, Мстислав! Сгори оно всё! Я-то уж знаю тебя, гордость моя… Верю: на рожон не лез, терпел, покуда мог, спесь их… Главное, что вернулся… Эх, тары-бары, к нам приехали гусары… Вот уж припало от тебя услыхать… – Кусков, тяжело вздохнув и перекрестившись, взялся за остывшую фасоль.– Ну, а как там у них вообще обстановка? Кони справные? Успели поджиться на братоубийстве? Своих же резали бунтарей…