— Иногда я вижу, как здесь шляется наглая паскудная баба, которой как будто нет и быть не должно. А еще цветы — тут порой повсюду распускаются чертовы цветы. Розовые лотосы. Очень яркие. Я тоже проваливался туда, — кивок в сторону морозящих дырок, — когда пытался их всех догнать. Им-то хоть бы что, шатаются себе спокойно по воздуху, летают, зависают, проходят сквозь… Что ты вообще здесь делаешь, придурок? Я думал, ты уже давно свалил вместе с теми идиотами.
Кнопочки-винтики чужого настроения переключились настолько стремительно, что Аллен не сразу за ними угнался. Всё еще крутя в голове невыговариваемые галлюцинации, повторно приоткрыл рот, тряхнул головой, выбалтывая из ушей гадостную липкую воду. Тихо, но почти решительно выговорил:
— Как видишь, никуда я не свалил.
— Почему? И где они тогда? Идиоты. Неужели вот так взяли и отпустили тебя? Хрен я тебе поверю: эти уроды тут даже крысам бегать не дают, всё боятся, что кто-нибудь что-нибудь запрещенное пронюхает, — предупредили его то ли с угрозой, то ли с намеком, то ли попросту на всякий случай, так и продолжая стоять в тени да придерживаться каменистого бока разделяющей колонны.
— М-м-м… я догадывался, что ведут они меня отнюдь не к выходу, и что отпустить так легко — тоже не отпустят, но после того, как остались без сознания, отпустили, конечно. Что им оставалось? Кажется, здесь это единственный способ приходить с людьми к соглашению, хоть я им и не то чтобы сильно доволен, — с лучезарной улыбкой отозвался Уолкер, и мальчонка, недоверчиво вытаращив глаза, приопустил нижнюю губу, выпрямляя тощую спину. Впрочем, спросить ничего так или иначе не успел — седой экзорцист, и без того слишком долго мешкающий, потянувшись, поднялся на ноги, хрустнул суставами-позвонками. Еще разок отряхнулся и, растерев пальцами да когтями стынущие плечи, уже куда серьезнее признался: — По правде говоря, я вернулся за тобой, малыш.
Сказал он это, кажется, настолько непоправимо в лоб, что даже испугался — а не полопаются ли сейчас мальчишеские белки от таких вот богатых неудобоваримых экспрессий.
Сделал шаг навстречу, тут же добившись того, что мелкий дикаренок отскочил на ровно три таких же прыжка, часто-часто забившись сердцем, еще чаще задышав.
— Не приближайся ко мне! Даже не вздумай! — выпалил мальчишка, украдкой озираясь по сторонам. — Не подходи, иначе заору, и тебя быстро отсюда выпрут, на опыты нахрен пустят, чокнутый ты психопат! У тебя проблемы похуже моего, с твоим двинутым мозгом!
— Но…
— Что значит «ты приперся за мной»?! Как это вообще понимать?!
Он нервничал, но не кричал, полухрипел скорее, словно и правда где-то здесь неподалеку ходил кто-то, кто мог услышать и прийти проверить, в чём, собственно, дело.
— Так, — настойчиво, непреклонно ответил Аллен. Сложил на груди руки, поигрывая длинными, покрытыми инеем, когтями, раз за разом привлекающими детское непосредственное внимание. Помрачнел, улыбку стер, но приближаться и давить перестал, стараясь говорить мирно, пусть и непоколебимо. — Я не знаю, что и кто делает с тобой, но вижу, что ничем хорошим это для тебя не оборачивается. — Глаза снова выхватили охваченные кровью подрагивающие ноги, руки, застывшие на губах багровые струпья, выжженные изнутри глаза, забинтованную теперь еще и шею. Внутри, скребнувшись о печень, похолодело сильнее, чем дышал зимой воздушный газовый лед. — Никто не имеет права издеваться над тобой против твоего на то желания, а…
— Да что ты пони…
— Не перебивай, — тёмно отрезал он, с ликующим обескураженным сердцем чувствуя, что лидерство над упрямым, кусачим, но потерянным ничейным ребенком взять может легко, с одной руки, пусть и только собирающейся познакомиться с острыми молоденькими зубками. — И не лги мне, пожалуйста. Не надо. Ни черта тебе не по душе то, что с тобой делают — хотя бы это я хорошо понимаю, представь себе. И если ты отказываешься нормально мне всё рассказать, я просто заберу тебя с собой и уведу прочь. А дальше что-нибудь придумаем. В любом случае снаружи тебе будет лучше, чем здесь, можешь не сомневаться.
Мальчишка перешуганно сглотнул, очертившись трепетным кадыком. Сам того не замечая, попятился, едва не споткнувшись о бетонную перекладину и не растянувшись на дожидающемся полу. Мотнул головой, тяжело прохрипел и, ухватившись подрагивающими пальцами за сбитую рубаху на груди, сорванным голосом спросил:
— Снаружи — это где…? За стенами лаборатории, что ли…?
Аллен удивленно кивнул — на его взгляд ответ и так был понятным, если только не…
— Ты что… Никогда там не бывал, за стенами…? — дурной вопрос, глупый вопрос, прав дикаренок — совсем он с ума посходил; разумеется, мальчишка там бывал, иначе…
— Конечно нет, идиотище! — поразив в самое сердце, опоенное мясистым корневым отваром, вспыхнул тот. — Кто меня туда выпустит, а?! Я тут сделан, в этом чертовом месте, в родильной! Я всего около года живу! Они часто говорят, что даже у вас, людей, в один год никого никуда не отпускают… Не отпускают же, правда?
Аллен онемел. Непонимающе сморгнул, громыхнул потрохами. Словив в синих глазах проступающий след дымящегося отчаянья, поспешно кивнул, подтверждая, что ни в какой год никто никого не отпускает. Не зная, как подобрать выпавший из рук единственный ключик, как вообще связать между собой одно и другое, полуубито, полубезумно пробормотал:
— Как это «около года», малыш…? Ты же ведь выглядишь так, будто тебе, по меньшей мере…
— Девять, — поведя плечом, нехотя отозвался мелкий. — Моему телу девять. Оно уже было создано в этом возрасте и ничем особенно за прошедшее время не изменилось. Кроме того, что они срезали мне волосы, но хрен бы им, я снова их ращу и тронуть на этот раз не дам. Меня создали то ли восьмилетним, то ли девятилетним — я не вдавался в подробности, а они говорят, что так легче работать, так больше шансов для чертовой синхронизации и со мной не нужно возиться. Я торчу здесь около десяти месяцев и ничего, кроме экспериментальной, моей проклятой комнаты и родильной не видел. Если я сумею когда-нибудь принять эту сучью Невинность — то тогда, возможно, они меня выпустят, но один черт я не… — Лицо его вдруг побагровело, брови недовольно скрестились, губы изогнулись в полуобиженном, полузлобном оскале, выплевывая уже совершенно иные слова: — Послушай, ты! Хватит заговаривать мне зубы!
— Что…? О чем ты снова, малыш…?
— О том! Не прикидывайся! О морде твоей паскудной! Думаешь, что заболтаешь меня, и я соглашусь куда-то там с тобой добровольно тащиться?! Да черта с два! Это место, конечно, лютое говно, но ты тоже, знаешь ли, не внушаешь мне никакого доверия. Просто припераешься и заявляешь, что я должен зачем-то уйти с тобой, да? И что потом? Откуда мне знать, что ты не собираешься вытворять со мной еще большего дерьма? Что ты станешь делать, если вытащишь меня отсюда, ну?! Только не пытайся говорить, будто я такой кому-то там снаружи нужен! Я и здесь-то никому не нужен, если бы не эта их идиотская уверенность, что я де пригоден к синхронизации! И мне они тоже все не нужны — ни здесь, ни там! Люди — тупейшие идиоты, и плевать я на них хотел, ясно?! Псих хренов… Хренов ты псих!
Аллену стало тошно, стыло, муторно и мерзко одновременно, в желудке улегся тяжелый неперевариваемый камень. Мальчишеские слова били с той особенной силой, от соприкосновения с которой внутри всё переворачивалось, протыкался иголками желчный пузырь, разливалась по пологим полостям высвобожденная кровь. Слегка кружилась голова, пересыхал забросанный песком язык, трескались по каемке позабывшие слова губы, слишком слабые, чтобы развернуто ответить хотя бы на один справедливый вопрос или обрисовать еще один вопрос собственный, эгоистичный.
— Послушай, малыш, прямо сейчас я не могу знать, что случится дальше, но я хотя бы обещаю, что…
— Прекрати ты уже! — непонятно на что опять озлобившись, прорычал диковинный звереныш, скребнув по колонне поломанными ногтями. — Не могу больше терпеть. Бесит!
