Юу всхлипнул, стиснул кулаки, сдавленно прохрипел под припечатывающим к земле весом, постепенно вывихивающим из должных суставов кости…

И вдруг почувствовал, как вес этот замирает, понимает, кажется, что елозит отнюдь не по почве, а на глаза ему тут же опускаются две ладони: сцепляются замком, нежно и мягко поглаживают нагревшуюся зареванную кожу, и голос, склонившийся к самому уху, вкрадчиво и мелодично шепчет, объясняет, почти смеется облачным птичьим перезвоном:

— Знаешь, славный, тебе вовсе не обязательно так на него глазеть, если не хочешь лишиться своих замечательных, очень и очень красивых глаз.

Юу, напрочь позабывший удивиться тому, что оба они выжили после отгремевшего взрыва — зачем удивляться, если Уолкер обещал, а он ему просто искренне поверил? — попытался дернуть головой, попытался высвободиться, чтобы только чертов непонятливый идиот не…

— Не закрывай его! Не закрывай его, ты!

— Почему? Ты что, и правда жаждешь ослепнуть, дурачок…?

— Нет! Не жажду я ничего! Но потому! Потому что! — почти в истерике, почти в новых слезах, хотя слезы, если подумать, катились и так, закричал он. — Вдруг я прекращу на него смотреть, и оно… оно снова возьмет и… навсегда исчезнет?!

Голос над ухом ненадолго затих, как будто бы задумался. Помешкав, скатился с мальчишки вместе с добивающим якорным весом, принося жалкое, трезвое, гвоздичное облегчение и апельсиновый круговорот соборного буя в искристом тумане полупесчаного желтотравья.

Одно движение — и Уолкер, как самый ловкий на свете паук, белый расхититель живущих гробниц, перехватил его, притиснул к себе, взгромоздил на колени, продолжая накрывать глаза одной-единственной строгой ладонью. Перевернув, будто пустой болванчик, притиснул спиной к груди, зажал между приподнятых согнутых ног, привалился лопатками к зеву кашляющей дымом да пеплом нагретой трубы и, по-собачьи отряхнувшись от налепившегося на кровь песка, глухо прошептал на розовое ухо:

— Никуда оно не исчезнет, славный мой. Поверишь?

— Да откуда ты знаешь-то?! — тут же взбунтовался до сих пор покорный мальчишка. Дернулся, вцепился пальцами в чужое запястье, отодрал ладонь от намокших ошпаренных глаз. Вместо встречи с солнцем, натянув собственную узду, повернулся через плечо, уставился глаза в глаза, открыл уже было рот, но почему-то должного оскорбления выдавить из того не смог, почему-то потерялся — слишком живым, слишком не таким, как в недрах ворующей души лаборатории, выглядел его белый клоун, растянувший от уха до уха губы в кровавой затвердевшей корке. — Почему… не исчезнет…? Почему ты знаешь…?

— Потому, попробую предположить, что я прожил рядом с ним всю свою жизнь, хороший мой?

И не поспоришь, хоть и очень хотелось. И не нарычишь, хоть и кололось той самой шипастой колючкой под внутренней ложной почкой. И ничего, и никак, только полыхать разрумяненными щеками, покусанными игривым ветром, ворчать под отбитый испачканный нос, улыбаться сумасшедшими радужками, выстукивать певчим сердцем, не верить, до последнего пока еще не верить, зато дышать, смеяться, ликовать в торжестве, плакать. Слушать:

— А знаешь, я прежде не замечал, но глаза у тебя, оказывается, такого же удивительного цвета, как и небо, славный… Настоящее летнее небо. Ну, что ты, что? Не волнуйся, солнце больше не уйдет от тебя, слышишь?

— Уверен…?

— Уверен. Конечно, уверен. Куда ему уходить от своего же истосковавшегося неба?

Юу ругался, Юу матерился — тихо-тихо, чтобы не услышал пока еще незнакомый небесный шар, перед которым если и получалось что делать, так только робеть и смущаться. Ловил пальцами желтые пролетающие листья, оставшиеся витать с прошлых осенних погребов, задыхался, кашлял сбитыми кислородными настойками, снова и снова рыдал, после — смеялся, после — хватал выбеленного болтливого идиота за шею, утыкался ему в грудь, стискивал, обнимал, опять ревел, опять кричал, опять бессвязно бормотал, едва поспевая шевелить губами.

Медленно-медленно, шатко-шатко понимал: они выжили. Понимал — не навсегда, наверное, но…

Но, Господи, но.

Выжили, выжили, выжили! Выбрались, сбежали, прошли сквозь огонь, пролетели псом, розой и хохочущим жарким драконом сквозь воронью кружащую стаю, сквозь лабиринты и камни, сквозь холод и проложенные крысами трубы!

И золотое ржавое солнце медленно клонилось вниз, медленно садилось тучной откормленной птицей во взбитые облака света и пыли, и просыпались за тенью его тусклые комочки-звезды, и носились над песками последние дымные очаги, и светились далеко впереди огни качающейся на волнах пристани, до которой топать — сутки, трое, пятеро, потому что земля вовсе не круглая, глупый ты доверчивый малыш.

Земля всего лишь длинна, так длинна, так беспробудна, так хороша…

И теперь, когда ты знаешь это…

Теперь не спи, слышишь?

Никогда, ни на секунду, пока не узнаешь всего, пока не вкусишь, пока не поверишь, что оно твое и надолго — не спи.

Не спи.

========== Mea vita et anima es ==========

…И привратник Кафур вышел на улицу и отдал магрибинцу волшебную лампу, а взамен получил новенький медный светильник. Магрибинец очень обрадовался, что его хитрость удалась, и спрятал лампу за пазуху. Он купил на рынке осла и уехал.

А выехав за город и убедившись, что никто его не видит и не слышит, магрибинец потер лампу, и джинн Маймун явился перед ним. Магрибинец крикнул ему:

— Хочу, чтобы ты перенес дворец Аладдина и всех, кто в нем находится, в Ифрикию и поставил бы его в моем саду, возле моего дома. И меня тоже перенеси туда.

— Будет исполнено, — сказал джинн. — Закрой глаза и открой глаза, и дворец будет в Ифрикии. А может быть, ты хочешь, чтобы я разрушил город?

— Исполняй то, что я тебе приказал, — сказал магрибинец, и не успел он договорить этих слов, как увидел себя в своем саду в Ифрикии, у дворца. И вот пока все, что с ним было.

Что же касается султана, то он проснулся утром и выглянул в окно — и вдруг видит, что дворец исчез и там, где он стоял — ровное гладкое место. Султан протер глаза, думая, что он спит, и даже ущипнул себе руку, чтобы проснуться, но дворец не появился.

Султан не знал, что подумать, и начал громко плакать и стонать. Он понял, что с царевной Будур случилась какая-то беда. На крики султана прибежал визирь и спросил:

— Что с тобой случилось, о владыка султан? Какое бедствие тебя поразило?

— Да разве ты ничего не знаешь? — закричал султан. — Ну так выгляни в окно. Что ты видишь? Где дворец? Ты — мой визирь и отвечаешь за все, что делается в городе, а у тебя под носом пропадают дворцы, и ты ничего не знаешь об этом. Где моя дочь, плод моего сердца? Говори!

— Не знаю, о владыка султан, — ответил испуганный визирь. — Я говорил тебе, что этот Аладдин — злой волшебник, но ты мне не верил.

— Приведи сюда Аладдина, — закричал султан, — и я отрублю ему голову!

В это время Аладдин как раз возвращался с охоты. Слуги султана вышли на улицу, чтобы его разыскать, и, увидев его, побежали к нему навстречу.

— Не взыщи с нас, о Аладдин, господин наш, — сказал один из них. — Султан приказал скрутить тебе руки, заковать тебя в цепи и привести к нему. Нам будет тяжело это сделать, но мы люди подневольные и не можем ослушаться приказа султана.

— За что султан разгневался на меня? — спросил Аладдин. — Я не сделал и не задумал ничего дурного против него или против его подданных.

Позвали кузнеца, и он заковал ноги Аладдина в цепи. Пока он делал это, вокруг Аладдина собралась толпа. Жители города любили Аладдина за его доброту и щедрость, и, когда они узнали, что султан хочет отрубить ему голову, они все сбежались ко двору. А султан велел привести Аладдина к себе и сказал ему:

— Прав был мой визирь, когда говорил, что ты колдун и обманщик. Где твой дворец и где моя дочь Будур?

— Не знаю, о владыка султан, — ответил Аладдин. — Я ни в чем перед тобой не виновен.

— Отрубить ему голову! — крикнул султан, и Аладдина снова вывели на улицу, а за ним вышел палач.