Юу всё чаще умудрялся его удивлять, и этот раз исключением не стал тоже.

Мальчишка, наконец, обернулся к разболтавшемуся экзорцисту полностью, скосил усмиренные полуспокойные глаза. Шмыгнул носом, размазал сопли кулаком, а после тихо, серьезно и вдумчиво проговорил:

— Если верить тебе, то короли получаются кем-то навроде меня — тоже сидят в своих чертовых лабораториях и никуда не могут из них деться, даже если вроде бы очень хочется…

Аллен все-таки не сдержался, беззлобно хохотнул. Не от насмешки и не от чего-то, отчего иные наверняка смеялись бы на его месте, а от ощущения легкого и неоправданно радостного, мягко вползшего в грудь да пощекотавшего по взволнованным внутренностям — когда неразговорчивое замкнутое создание проявляло желание с ним общаться, добровольно отвечало и спрашивало, смотрело и подпускало умопомрачительно ближе, а не шипело и не куксилось, он становился по-настоящему счастлив, по-настоящему пьян, по-настоящему согрет.

— Это потому что ты у меня на самом деле королевских кровей, Юу. Слышишь свое имя? Даже оно звучит гордо, красиво, дерзко и снежно, как клинок вынутого из ножен лезвия. Ваше Высочество принц Юу… Звучит прекрасно, не правда ли?

Мальчонка от изумления крякнул. Поглазел на глупого Уолкера распахнутыми посветлевшими глазищами, потешно прыснул, тут же отводя взгляд, не привыкший к подобного рода проявлению чувств.

— Ну ты и чудик все-таки… — пожевав щеку, брякнул он. — Какой я тебе принц? Кому ты это рассказываешь?

— Кому? Тебе, славный мой, — с довольством отозвалась хитрющая седая морда. Прищурила ресницы, выпростала руку и, не предупредив ни словом, вдруг ухватилась за мальчишеский локоть, вынуждая подползти ближе, чтобы невольно притиснуть под бок, пригреться, с упоением зарябиться долгим мучительным взглядом, от которого уже не столько закружилась голова, сколько сошли с орбит стекляшки калейдоскопных зрачков. — Самый настоящий принц. Поэтому тебя и держат здесь, в черной страшной башне — чтобы ты не смог вернуться под солнце и зажить счастливой жизнью юного прекрасного королевича. Но, знаешь, как обычно случается с хорошими принцами в хороших сказках?

— Не знаю. Как?

— За ними однажды приходит принц — или, быть может, только колдовской шут, притворившийся принцем — другой: побеждает голодное эгоистичное чудовище, подхватывает на руки и уводит в свое королевство, чтобы уже никогда не отпускать и чтобы оставшийся мир рано или поздно сильно пожалел о том, какое сокровище раз и навсегда потерял.

Юу облизнулся. Покопался в дающей сбои памяти, нахмурился. Обгрызя кончик ногтя, с обвиняющим прищуром проговорил:

— Там разве не принцессы быть должны? Гребаная принцесса, которую спасает гребаный принц. Потом она ему это… рожает кого-то из своей утробы и как будто бы все с какого-то хрена счастливы, хоть в это и не особо верится… Ты ничего не попутал, идиот?

— Ничего. Абсолютно. Я уверяю тебя, хороший мой, — рассмеялась седая зараза. — У кого принцессы, а у кого принцы — это, знаешь ли, дело исключительно вкуса, так что общего для всех пособия не найдешь, сколько ты его ни ищи. Давай-ка лучше прекращай смотреть на меня так, будто я пытаюсь тебя обдурить, и иди ко мне поближе: я почитаю тебе немножко эту сказку.

Юу, продолжающий таращить недоверчивые глаза, с чувством закусил губы, не имея однозначного понятия о том, что ему, черт возьми, делать: с одной стороны, Уолкер вел себя донельзя странно, с другой — вопреки странностям, нахально его воровал из чертовой башни, то есть лаборатории, а потому вроде как имел все права диктовать свои желания да условия. Со стороны же третьей — Юу всё еще не мог никуда от него уйти и даже толком не верил, будто всё это происходит по-настоящему, будто его действительно куда-то уводят, а не просто играют в канализационные крысиные прятки, в конце которых всё вернется на прежние места, и окажется, будто увлекательная жестокая игра от начала и до конца была не большим, чем иллюзией да очередной галлюцинацией в спятившем нерабочем мозгу. В подобный расклад поверить было значительно легче, хоть он и саднил на сердце, и всё же именно с такой позиции у Юу выходило продвигаться дальше, доверять и постепенно начинать видеть в белоголовом экзорцисте не столько ублюдка да настроенного против него врага, заслуживающего одной сплошной ненависти, сколько чудаковатого, но особенного человека, который обращался с ним добрее остальных, был теплее, смотрел ласковее и отказывался, единственный на всем свете отказывался превращать его искусственное, но желающее жить тело в уродливую механическую мечту для утоления собственной гоблинской блажи.

Смятенный, смущенный, не понимающий, что ему со всем этим делать, но всё навязчивее чувствующий, что противиться невозможному человеку хочет всё меньше и меньше, Юу послушно подвинулся к тому ближе, в недоумении уставившись на разлегшуюся на коленях распахнутую книгу, почти полностью потерявшую обложку, но сохранившую буквы, тоже вот ни разу не понятные не привыкшим к ним глазам.

Ощутил, как его ласково приобнимают за плечи, давят на те приятной нервирующей тяжестью, притискивают еще теснее, ритмично поглаживая кончиками пальцев сквозь ткань ободранной рубахи, а после, левой рукой шелестя тонкими желтыми страницами, листают, что-то там нужное находят и, мурлыча тихим бархатным мотором, начинают читать:

— В одном персидском городе жил когда-то бедный портной.

У него были жена и сын, которого звали Аладдин. Когда Аладдину исполнилось десять лет, отец захотел обучить его ремеслу. Но денег, чтобы платить за ученье, у него не было, и он стал сам учить Аладдина шить платья.

Этот Аладдин был большой бездельник. Он не хотел ничему учиться, и, как только его отец уходил к заказчику, Аладдин убегал на улицу играть с мальчишками, такими же шалунами, как он сам. С утра до вечера они бегали по городу и стреляли воробьев из самострелов или забирались в чужие сады и виноградники и набивали себе животы виноградом и персиками.

Но больше всего они любили дразнить какого-нибудь дурачка или калеку — прыгали вокруг него и кричали: «Бесноватый, бесноватый!» И кидали в него камнями и гнилыми яблоками.

Отец Аладдина так огорчался шалостями сына, что с горя заболел и умер. Тогда его жена продала все, что после него осталось, и начала прясть хлопок и продавать пряжу, чтобы прокормить себя и своего бездельника сына.

А он и не думал о том, чтобы как-нибудь помочь матери, и приходил домой только есть и спать.

Так прошло много времени. Аладдину исполнилось пятнадцать лет. И вот однажды, когда он, по обыкновению, играл с мальчиками, к ним подошел дервиш — странствующий монах. Он посмотрел на Аладдина и сказал про себя:

— Вот тот, кого я ищу. Много испытал я несчастий, прежде чем нашел его.

А этот дервиш был магрибинец, житель Магриба. Он знаком подозвал одного из мальчиков и узнал у него, кто такой Аладдин и кто его отец, а потом подошел к Аладдину и спросил его:

— Не ты ли сын Хасана, портного?

— Я, — ответил Аладдин, — но мой отец давно умер.

Услышав это, магрибинец обнял Аладдина и стал громко плакать и бить себя в грудь, крича:

— Знай, о дитя мое, что твой отец — мой брат. Я пришел в этот город после долгой отлучки и радовался, что увижу моего брата Хасана, и вот он умер. Я сразу узнал тебя, потому что ты очень похож на своего отца.

Потом магрибинец дал Аладдину два динара и сказал:

— О дитя мое, кроме тебя, не осталось мне ни в ком утешения. Отдай эти деньги твоей матери и скажи ей, что твой дядя вернулся и завтра придет к вам ужинать. Пусть она приготовит хороший ужин.

Аладдин побежал к матери и сказал ей все, что велел магрибинец, но мать рассердилась:

— Ты только и умеешь, что смеяться надо мной. У твоего отца не было брата, откуда же у тебя вдруг взялся дядя?

— Как это ты говоришь, что у меня нет дяди! — закричал Аладдин. — Этот человек — мой дядя. Он обнял меня и заплакал и дал мне эти динары. Он завтра придет к нам ужинать.