Юу хотел сказать, что играть он не будет, что он не умеет, что вообще все эти карты созданы для идиотов, но седой в упор не слушал — теперь он рисовал на стенах куском подобранного каменного мелка какие-то кособокие палатки, раскрашивал те полосато-красным и желтым, чертил больших зверей, мурлыкал о тех днях, когда он кочевал с проезжим цирком, и Юу, гадая, что это за «цирк», сам того не замечая, принялся перемешивать несчастные крапленые картонки, отшвыривать каждой второй Уолкеру в спину, попадать в капюшон из белого меха, будто нарочно оттянувшийся для того, чтобы стать ловчей корзинкой.
Уолкер смеялся, трепал себя за длинные пряди, всё тараторил, как хорошо живется на воле, как там можно двигаться быстро и налегке, и Юу даже чувствовал всё, о чем этот тип говорит, пусть не знал и третьей части оброненных вскользь запахов да чудаковатых названий: разнородный печной дым, золотые пески Абу-Дазы, раскормленное белым хлебом море, эндшпили королей да королев, взнуздавших вражеских коней — чем бы оно ни было, а звучало красиво, волшебно, завораживающе, пахло свежестью, не виденным вечерним закатом. Скрипы лодочных кранов и лебедок, лижущий пальцы ласковый туман по летним медовым утрам, крестьянский сыр в пролитом розмариновом молоке, подошвы праздничных бархатных туфель с красными выстукивающими каблуками, когда ржавое в рыжине солнце смотрит между лопаток, а трубочисты вычихивают с крыш комочки загустевшей подкроватной сажи.
Юу ничего этого не понимал, Юу никогда не сталкивался; тихо пыхтел, отводил глаза, но чувствовал, что оно ему нравится, что он хочет еще, и на фоне проецировались косые старческие бабки с оттопыренными большими пальцами, завязанные под подбородком гороховые платки, вконец непонятная болтовня о том, что бабки эти очень неплохо гадают по ладоням — диагностируют всякого вида скрытые патологии.
Кружился в вышине полумесяц полумертвой луны с проеденным кривым глазом, лохматые твари срывали лепестки с белых головок того цветочного, что Уолкер обозвал «туберозой», и напевал соловей о любви богдыхану в розовой беседке, звенел якорем битенг королевского корабля, кто-то хромал оторванным берцем, пуская по щекам земляничную кровь, и Юу думал, что вот это последнее видение — самое близкое из всего, что ему удалось подсмотреть за короткий уходящий час.
Его мотало, швыряло, било о выдуманные скалы вспененным ламинарным ненастьем, ложилось осадками морского тумана на опускающиеся сами собой ресницы. С напором толкало в спину, лизало простудой уши, налипало на потяжелевшие смоченные волосы; снова хотелось уснуть, снова желалось свернуться шматком и закрыть глаза, чтобы спать, спать, спать, пока всё само собой не успокоится и не случится машины, позволяющей принять очевидное: эй, приятель, всё это время ты вовсе не жил, не заговаривай себе зубов, довольно. Всё это время ты продолжал томиться в своей уродливой суррогатной утробе — господней ли, звездной ли, материнской ли, искусственной. Всё это время ты продолжал видеть насланные кем-то чуждым тебе иллюзии.
Просто иллюзии, приятель.
Юу засыпал, отключался от пытающегося забраться в него пространства.
Перерезали верховные ножницы гусеничные проводки, взрывались сколами дождя затихающие лампочки, а когда мальчишка вновь приподнял веки, когда прищурился и зевнул спросонья, отрешенно подумав, что голова зудит зачастившей мигренью, будто внутри черепной коробки поселилась стая пожирающих плоть голодных личинок, то вдруг обнаружил себя совсем в ином сне, негаданно сменившем сон первый, куда как более приятный.
В этом новом смещении астральных изображений и чересчур острых ощущений тело представлялось не легковесным созвездием пэрадайза, способным летать по коридорам вместе с шелковой паучьей паутинкой, а тяжеленной глыбой, нарочно замедляющей бег, мешающей толком дышать, требующей постоянного внимания и утоления навязчивой жужжащей боли. Ныли согнутые подхваченные ноги, ныла в позвонке изогнутая спина, шипела и щерилась субстанция невыплаканных слёз.
Рядом — вернее, под, вокруг и над, удерживая его на весу, поддерживая то одной рукой, то другой, то двумя и вместе — трусил знакомый уже выседенный клоун, и чем дальше, тем меньше происходящее, скачущее осенним галопом вверх и вниз на волнах заводной карусели, походило на сон.
Юу, еще не слишком соображая, что с ним произошло и куда занесли, подорвавшись с надлежащего места, дороги, зевнул. Поморгав, потерев пальцами слипшиеся ресницы, вытаращил глаза, оглядевшись вперед и по сторонам, пытаясь понять, что это за чертовы тоннели в красном освещении, извивающиеся, будто передавленные путы кровеносных вен. Неодобрительно покосился на белую всклокоченную макушку, пахнущую дымом да абрикосовым табаком. Подумал, что его в скором, наверное, вывернет от этой неудобоваримой тряски…
Чуть позже напрочь об этом позабыл, едва обнаружил, что отодранная конечность возвратилась на причитающееся место, вполне себе неплохо приросла, обмоталась куском Уолкеровской услужливой рубашки. Покраснела, набухла, окровавилась, разнылась тупой режущей болью, но все-таки отваливаться больше не торопилась: остались лишь легкое неудобство да скрип пытающейся срастись кости, расщепленной на венки выбеленного волокна.
Тупо подумав об этом, Второй скосил глаза, протянул левую руку, намереваясь схватиться пальцами за клоунский мохнатый клок да хорошенько за тот потянуть, чтобы либо обратить на себя внимание, либо остановить…
Нарвался на внезапный, беглый, скользкий, всё на свете замечающий взгляд дурацкого экзорциста, ловко почуявшего посягательство на общипанную беспрестанными стараниями шевелюру.
— Проснулся, значит? — с какой-то ни разу не оправданно бодрой улыбкой поприветствовал тот, изворачивая шею и показывая белые ровные зубы, затмившие на секунду все сжавшиеся мысли продолжающего и продолжающего подтормаживать Юу. Поудобнее подкинул припечатанную к себе ношу, повыше поднял и, стиснув пальцы сильнее нужного — ну и что, что сходили, лишних синяков Юу не любил всё равно, а этот вот, сволочь, развлекался, — хитро прищурив глаза загнанного бледного лица, добавил: — Как себя чувствует твоя рука, славный? Я не знал, как именно это нужно делать, поэтому, если вдруг что-то не так…
Юу, поморщившись, перебил:
— Нормально. Чего с ней может быть не так? Приставил и подождал, сама справится… — договорив, замолчал. Поймал удовлетворенный вроде бы кивок. Еще разок зевнул, поежившись от набегающего черт знает откуда тревожного разгулявшегося холодка… А потом, резко распахнув веки, более-менее вспомнив, что с ним произошло до того, как призрак бабы и этот вот выбеленный ублюдок, скооперировавшись, натворили то, что натворили, в полузлобном, полуистеричном запале проорал: — Что… что ты делаешь, сукин ты недобитый сын?! Куда ты меня тащишь?! Я мест этих не знаю! В глаза не видел! Выпусти меня! Выпусти меня быстро! Немедленно выпусти и проваливай отсюда, только сперва верни обратно! Что… Что, черт, происходит?! Ты же меня, дрянь поганая, вырубил и теперь… теперь…
— Неправда. Ничего такого страшного я вовсе не сделал, славный мой. Всего только помог тебе ненадолго уснуть, чтобы поднять общий тонус, а потом просто унес с собой, чтобы дать то, чего ты всё это время был лишен. Поверь, так будет гораздо лучше для тебя же самого, — с непоколебимой мордой отозвался рехнутый непробиваемый клоун, продолжающий торопливо, но с придыхом проглядывающей паники то идти, то почти бежать через пересечения ветвящихся коридоров. — Я тебя просто…
— Спер! Спер ты меня, дрянь! — в отчаянии рявкнул Юу. — Не надо тут своих хреновых сказок рассказывать — кто, ты думаешь, в них поверит?! Давай, скажи уже правду: ты сделал то, что сделать собирался изначально, ублюдочная маньячная рожа! Ты меня вырубил, оглушил, утащил и просто спер, только я в упор не понимаю, зачем, на что ты рассчитываешь и что собираешься делать со мной дальше — идиоту ведь ясно, что хрен они тебя отсюда выпустят, когда…
Аллен, терпеливо выслушивающий все рушащиеся камнями обвинения и нападки, молча готовый терпеть их и дальше — столько, сколько потребуется, потому что было неизбежно, да и создание это общаться иначе не умело, — вопросительно приподнял брови, когда понял, что продолжение уличающей тирады почему-то не следует и не следует. На всякий случай притиснул затихшего мальчишку к себе потеснее, перехватывая бедро и боковину длинными собственническими пальцами. Нервозно оглянулся за спину, поежился от проскользнувшего по коже дыхания затхлости и, покрысившись на бьющую по глазам красную подсветку, ускорился, смуро буркнув нечто неразборчивое о том, что сил его терпеть этот издевочный свет больше нет.
